This party sucks
Название: Безумное чаепитие
Фандом: Герои
Герои: гаитянин, Габриэл, Паркман, Беннет, Эль, Анжела
Тема: V: 5: 1 - Шизофрения
Объём: 2904 слова
Тип: слэш с небольшим элементом гета
Рейтинг: R/mild NC-17
Авторские примечания: Предупреждения: своеобразный фансервис. AU, ООС, каннибализм, отчасти кросдрессинг, грядущая смерть персонажа, сомнительного качества вуду, потуги на постмодернизм, мистика, аллюзии на «Алису в Стране Чудес». Фрагментарное АУ по 3х04, так что Габриэл Петрелли присутствует.
читать дальшеОн погрузился в великую реку забвения, и река эта звалась Время, и воды ее были красны.
(Стивен Кинг)
Одно маленькое сердце –
И так много любви.
(Борис Гребенщиков)
1.
Габриэл говорит себе, что болезнь постепенно слабеет: человек, которого он видит в зеркале – часто растрепанный, не всегда аккуратно выбритый, с отрешенным, блуждающим взглядом – не имеет ничего общего с Сайларом. Ему кажется, что все хорошо – по крайней мере, тяга к убийству почти сошла на нет, голоса в голове больше не отдаются болезненным эхом во всем теле, а мертвые, приходящие ночами, уже не пытаются содрать с него кожу. Может быть, со временем он излечится.
Эль помогает ему – пусть даже у нее не всегда хватает терпения и сил, и, разозлившись, она причиняет ему боль, зато она следит за тем, чтобы он не забывал вовремя есть – нейролептики отбивают аппетит, одно время его худоба стала почти отвратительной; только несколько месяцев назад Габриэл начал прибавлять в весе – впрочем, быть может, дело в атипичных антипсихотиках. Она делает уколы и помогает не запутаться в приеме таблеток.
Одно время они хотели пожениться, но, в конце концов, решили, что могут быть семьей и так. Может быть, Эль просто пугает перспектива вступления в клан Петрелли.
Когда она лежит ночью рядом с Габриэлом, мертвые жмутся по углам и не подходят ближе.
Почти целый год он был убежден, что вместе они смогут справиться со всем, пусть даже этот путь, длинный и темный, как кроличья нора, отнимет еще много месяцев – но, однажды, в самый обычный понедельник, в три часа дня, все превращается в прах.
Эль готовит суп, на кухне очень душно, а снаружи идет дождь. Две таблетки рисперидона прилипают к слизистой где-то в горле, и Габриэл долго не может их проглотить: залпом выпитый стакан воды точно проливается мимо. Такие вещи всегда хорошо запоминаются.
Глядя на Эль – напряженные плечи, светлые волосы, собранные в хвост, старая голубая кофта с растянутым воротом – он говорит:
– Мы можем усыновить ребенка.
– Что? – она машинально переворачивает над кастрюлей зажатую в руке перечницу.
Глядя на то, как перец высыпается в суп, весь, до последней темной крошки, Габриэл повторяет:
– Мы можем усыновить ребенка. Как Беннеты.
И тогда Эль, все еще сжимая в пальцах опустевшую перечницу, начинает плакать. В последнее время она часто плачет – наверное, те силы, которые у нее были внутри, как песок в часах или опилки в старой плюшевой игрушке, и начали высыпаться, когда Анжела уволила ее, почти закончились.
Сначала по ее лицу просто ползут слезы, похожие на маленьких прозрачных слизняков, но потом она начинает говорить. Габриэл с трудом разбирает отдельные фразы: в середине дня он, должно быть, из-за лекарств, становится очень рассеянным, а мир вокруг чуть отдаляется, прячется, как механизм часов в корпусе – можно услышать или почувствовать, как он тикает, но сквозь металл не видны шестеренки. Эль начинает шепотом, но с каждым словом говорит все громче и быстрее, точно нарочно – «знаешь, я устала», «я хочу, чтобы ты сделал мне ребенка, понимаешь? не завел, не купил, не подобрал, а сделал», «если тебе надоело пытаться – так и скажи», «даже и думать не хочу, что ты там себе представляешь, чтобы у тебя в кое-то веке встал», «не могу так больше, просто не могу» – и, наконец, срывается на крик.
Габриэл не любит, когда на него кричат. Он берет Эль за руку, пытаясь успокоить, но она почему-то начинает вырываться, и визжит, как поросенок, бормочет что-то, плачет, а потом опять начинает кричать. Он не сразу понимает, что кричит она от боли. Когда он разжимает пальцы, Эль, не удержав равновесие, падает на пол. На руке у нее пять глубоких порезов с обожженными краями, и она все еще кричит. Глядя на ее растрепавшиеся волосы, на кровоточащие раны, на искривленный в то ли гневном, то ли паническом вопле, рот, Габриэл думает, что Сайлар захотел бы ее трахнуть прямо сейчас, но сам он ничего подобного не хочет.
На самом деле у него редко возникает влечение к женщине – даже к Эль, которую он так любит, так что она права: он не сделает ей ребенка.
Только через целую минуту после того, как, перестав плакать, она вскакивает и убегает, Габриэл осознает, что надежная, почти законченная, стена из пустых шприцов, проглоченных таблеток, обещаний и терапевтических настроев, построенная им вокруг себя, рухнула.
2.
Питер появляется на следующий день. Его кроссовки ступают бесшумно, как кошачьи лапы.
– Она мне все рассказала, – говорит он, улыбаясь, вытягивает зубами сигарету из пачки, и прикуривает от собственного запястья, на секунду вспыхнувшего ослепительным белым светом.
Питер сильно изменился с тех пор, как убил Артура. Габриэл ощущает свое родство с отцом, который так же как он стал монстром, очень остро, почти болезненно. Иногда ему становится интересно: смог ли бы отец вылечиться? И был ли он безумен?
– Мама сказала, – улыбка, точно прилипнув, остается у Питера на губах. Он часто так невесело, беспокойно улыбается, – что она пришлет к тебе Паркмана. И гаитянина. И Беннета – на всякий случай, для интенсивной терапии.
– Спасибо, – отстраненно говорит Габриэл, вычеркивая из списка сегодняшних лекарств уже принятый зелдокс. – Ты останешься на ужин?
– Нет, извини, – Питер разводит руками и исчезает.
Пятнадцать минут спустя Габриэл уже не может вспомнить, во что тот был одет или как причесан, какой марки были его сигареты. Только его похожая на нервный тик улыбка никак не забывается.
3.
Паркман приезжает в среду, почти на три часа позже Беннета и гаитянина, посланных, чтобы обеспечить его безопасность. Габриэл понимает: раньше за ним просто наблюдали, а сейчас – сажают на цепь – и смиряется с этим; он верит обещаниям матери, как и в то, что может вылечиться.
И Беннет, и Паркман стараются быть доброжелательными, но их неприязнь – откровенна и обнажена, как бы они ни пытались ее скрыть. Гаитянин долго осматривает дом, точно животное, принюхивающееся к полу и прутьям новой клетки, и лишь на третий день подходит к Габриэлу, дотрагивается до его лба, и смотрит вопросительно, должно быть, предлагая уничтожить какие-то воспоминания, но тот отрицательно качает головой – он хочет помнить все, и боится повторить забытое.
Пальцы гаитянина скользят ниже – взъерошивают брови, стискивают мочки ушей, потом касаются губ и гладят кончик носа. Габриэл чуть подается вперед, ему нравится это прикосновение – в нем нет ни жалости, ни брезгливости, только любопытство.
– Эрзули Фреда, – говорит гаитянин. – В тебе слишком много неистраченной любви, и она причиняет боль.
Немного помолчав, он добавляет:
– С другой стороны, быть может, твоя любовь станет лишь больше, если ты выпустишь ее. Смотря, с какой стороны взглянуть, с какой стороны, – он сглатывает слюну, у него голос змеи, научившейся произносить человеческие слова, – надкусить этот вопрос.
Следующей ночью Габриэлу снится большая кровать, над которой висит зеркало в багетной раме и в отражении он видит себя, рассматривает, точно впервые. Его ноги, кажется, тянутся целую вечность. Щиколотки не по-мужски тонковаты, бедра – жилистые, некрасивые; сквозь одетые на - него ярко-красные кружевные чулки, видны черные волосы. Алый корсет, стягивающий тело, чересчур обильно расшит бисером, цветами из белой и золотистой ткани, всюду оборки, бусины и блестки. Дешевая тушь оставила на длинных ресницах комки, а кровавого цвета помада нанесена слишком толстым слоем; на напудренных щеках заметна щетина. Одетый, как Эрзули Фреда, которой приносят в жертву сладкие ликеры, конфеты, свиное мясо и драгоценности, он выглядит нелепой, уродливой пародией на женщину.
Беннет, Паркман и гаитянин склоняются над ним, как три мужа Эрзули – Огун, Агве, Дамбала. Габриэл переворачивается на живот и закрывает глаза; скользкие подушки разъезжаются под его локтями, он чувствует, как кто-то запускает руку под пояс, удерживающий чулки, срывает его, разводит в стороны ягодицы, и чьи-то еще пальцы, почти сухие, протискиваются внутрь, причиняя боль, а кто-то нежно чуть сжимает мошонку.
Ощущение времени снова рассыпается, точно после укола седатива, Габриэл теряется в происходящем, перестает чувствовать чужие руки, движения внутри себя, собственные вдохи и выдохи. Он трется о простынь налитым кровью членом, чувствуя, как тот ноет, обхватывает его пальцами.
– Эрзули, – гаитянин склоняется к уху Габриэла, запускает пальцы в волосы, касается ладонью уязвимого места.
Габриэл тщетно ускоряет движения, но не может кончить; все его тело начинает терять чувствительность, и наливается напряжением, вслед за членом – яички, промежность, бедра, живот, голени. Когда онемение доходит до груди, он просыпается.
Мертвые стоят у его кровати, и ждут своего часа, готовые разрывать его на части, снова и снова.
4.
Габриэл бросает шприц в корзину для мусора, и в очередной раз думает, что нужно будет спросить у мамы – нельзя ли снизить дозу? С недавних пор ему кажется, что лекарства разрушают его связь с реальностью, даже сильнее, чем болезнь, бесконечными приливами и отливами стирая его жизнь, как надписи на песке.
Когда он был Сайларом, его кожа точно была покрыта стальными иглами, а вместо крови сердце перекачивало кислоту – сейчас же он остался без крови и кожи, боящийся превратиться в монстра, и неспособный снова стать собой. Регенерация, кажется, впитывает в себя все полезные свойства лекарств, оставляя лишь побочные эффекты: месяц употребления двойных доз зелдокса оставляет после себя только восемь фунтов лишнего веса и непрекращающийся шум в ушах, неспособный заглушить голоса мертвых. От галоперидола стоит отказаться – он лишь делает толще прозрачную стену, отделяющую Габриэла от реальности, и все слизистые становятся от него сухими, как бумага. Ни один врач не скажет точно, что исцелит его, а что может погубить окончательно, и приходится выбирать наугад; это все равно, что тушить пожар, не зная, чем заливаешь огонь – водой, апельсиновым соком, мартини или бензином.
Снова четверг – кажется, только план по приему лекарств позволяет Габриэлу не потеряться во времени окончательно – и, спустя чуть больше, чем три недели после того, как убежала Эль, уезжает и Паркман. Тихо вздохнув, он разводит руками, и говорит, что от него уже не будет никакого толка. Говорит, что сделал все возможное, и должен поговорить с Анжелой.
Прежде, чем уйти, он долго что-то невнятно объясняет, слишком быстро, слишком путано, и точно просит прощения – Габриэл знает, в чем дело: сколько бы тот ни пытался, проникновение в разум не становится по-настоящему глубоким, каждая попытка проходит по касательной, эта терапия так же бесполезна, как и лекарства; невозможно починить то, что не можешь даже просто взять в руку.
Встав из-за обеденного стола, Паркман подходит к Габриэлу и обнимает его сзади так неожиданно, что тот вздрагивает:
– Давай попробуем в последний раз, хорошо? Может быть, все выйдет как надо.
Габриэл кивает, и откидывается назад, чувствуя, как сильные, неумело-ласковые руки скользят по его телу. Так обычно гладят, пытаясь успокоить, животных. Паркман всякий раз старается подготовить его как можно тщательнее, но ничего не выходит, их сознания не подходят друг другу, точно детали разных механизмов, не могут слиться воедино, и, поэтому, несмотря на долгие ласки – пальцы левой руки зарываются в волосы, будто намечая на коже скальпа какой-то маршрут, почти так же Сайлар ощупывал мозги своих жертв; правая рука лежит на животе, не давит, лишь поглаживает, осторожно, едва ощутимо – проникновение получается слишком грубым и почти болезненным.
– Можешь продолжать есть, если хочешь, – шепчет Паркман, почти касаясь губами затылка Габриэла, слова эхом отдаются у того в голове. – Наверное, Анжела будет рада узнать, что у тебя хороший аппетит, и ты поправляешься.
Габриэл знает, чувствует, что тот видит, когда вторгается в его сознание; их мысли сплетаются, не проникая друг в друга, и движение, порожденное одним, отзывается и в другом.
Паркман видит все – и школьные стычки с одноклассниками, и ужас первого убийства, и то, что Габриэл любит женщин, хоть и не может с ними спать. Мать – другая, прежняя, Вирджиния – научила его любить их: нежных, слабых, красивых, надевающих платья и туфли с высокими каблуками, способных рожать детей; она говорила: женщина несчастна, когда рядом с ней нет ее мужчины. Он жалеет, что так и не смог стать для Эль ее мужчиной – может быть, именно это ему и было нужно: небольшой, чистый дом в Коста-Верде, жизнь, спокойная, как мгновенная безболезненная гибель. Дети. Иногда ему нестерпимо хочется пройти самому путь от зачатия до родов, чтобы его тело отяжелело и раздалось, как женское, став оболочкой для развивающегося плода. Габриэл вспоминает свои недавние сны, губную помаду, корсеты и чулки – как у Эрзули Фреда, на обложке старого мистического романа – и задумчиво хмурится. Он не хочет быть женщиной – ему просто нужно, чтобы мужчины любили его.
Разумеется, Паркман знает, как сильно Габриэл страдает от желания, чтобы один из них стал его мужчиной, лег с ним в постель, навсегда отогнав мертвых – но не может и не хочет помочь, только пытается утешить, из жалости симулируя нежность, неловко обнимая, порой сжимая слишком сильно, оставляя мгновенно исчезающие синяки на боках.
Мысли, воспоминания, чувства – все уводит слишком далеко, глубоко, и это кажется почти непристойным, Габриэл непроизвольно трясет головой и подается вперед, Паркман смотрит через его плечо, на часы, оставленные в память о Сайларе, и негромко произносит:
– Мне пора. Анжела будет недовольна, если я опоздаю на самолет.
5.
В пятницу, когда кончается замороженное мясо, мистер Беннет говорит, что уедет через неделю. У него усталый и мятый вид человека, которого выгнала жена, и даже не стала менять замки на входной двери, зная наверняка, что он не вернется. Они вместе покинули этот дом, но едва ли с тех пор хотя бы раз взялись за руки.
Беннет не спит со своей женой уже больше года, и Габриэлу бесконечно жаль их обоих. С недавних пор он старается не думать о том, что чьи-то самые страшные ночные кошмары становятся реальностью каждый день и это нормально.
Чьи-то кошмары, его кошмары, чьи-то сломанные жизни, он сам – чей-то кошмар.
В какой-то момент происходящее в голове, начинает происходить на самом деле, грань разделяющая реальный мир и фантазию, становится тонкой и податливой, точно пленка мыльного пузыря – Габриэл помнит, Сайлар помнил: сначала он представлял себе, как убьет Дэвиса, как ударит его по голове, и не сразу понял, что сделал это на самом деле. Габриэл осторожно проводит указательным пальцем по бедру, сдерживая регенерацию. Кожа расходится, точно под острым ножом. Когда он перерезает артерию, кровь окропляет белую дверцу шкафа.
Когда-то он был готов разбить череп Дэвиса – только чтобы Чандра Суреш снова полюбил его, потом – Габриэл помнит и Сайлар помнил – он убивал снова и снова, чтобы его любили, восхищались им, чтобы стать президентом или богом – сейчас уже и не вспомнить. Теперь все иначе. Он готов причинить боль себе, чтобы добыть человеческое мясо – так говорят бокоры: угости любого людской плотью, и он полюбит тебя.
В том романе, название которого не отпечаталось в памяти, любовь называли богослужением во славу кровожадной Эрзули, которая обожает дорогие безделушки и конфеты. Из-за постоянного приема сладковатых таблеток, Габриэла мутит при одной мысли о конфетах, но он все-таки надеется, что дух любви благословит его.
Габриэл жарит собственное мясо, нарезав его мелкими кусками, и, со спокойной улыбкой подает его к обеду. Это – жертвоприношение. Он не ждет наказания и не требует спасения, все, чего он хочет – чтобы кто-то смог простить его, и, быть может, полюбить или сделать вид, что любит.
Попробовав, гаитянин тихо говорит: «пасхальное мясо», и кладет руку Габриэлу на колено; Беннет жует равнодушно, ничего не замечает или делает вид, что не замечает – скорее всего, ему все равно. Он выглядит так, точно хочет убить все оставшееся в мире время.
Пока Беннет, где-то на заднем дворе, говорит по телефону с Паркманом, или может быть, с Анжелой, или с ненавидящем суету вокруг своего нового брата, Питером, Габриэл вычеркивает из недельного списка зеленые таблетки и красно-белые капсулы.
Гаитянин подходит к нему вплотную, прижимает ладони к его груди, будто выискивая в мужском теле след сходства с женским – и Габриэл замирает. Точно со стороны он видит, как темные пальцы, спускаясь ниже, так же, как когда-то скользили по его лицу, ощупывают бедра, заползают под одежду, и нашаривают полунапрягшийся член, обхватывают его.
– Ты – моя Эрзули, и буду служить тебе.
6.
– Не думаю, что ему можно помочь, – говорит Паркман, залпом допивая свой чай. Его представления об этикете условны и просты, он чувствует неприязнь, но привычки сильнее учтивости. – У него внутри все… разрушено. Или нет, думаю, там с самого начала все было неправильно.
Это – воскресное чаепитие в доме Петрелли. Друзья приглашены.
Анжела берет щипцами кубик сахара, и бросает его в свою чашку.
– Значит, несмотря на все наши усилия, – она выглядит так, точно сегодня лучший день в ее жизни, – он все еще безумен?
– Полагаю, – говорит Беннет, глядя на то, как она медленно водит ложкой по часовой стрелке, размешивая уже растворившийся сахар, – это чудо, что он еще не начал убивать снова.
– Что ж, – Анжела продолжает помешивать чай. Питер, не поднимающий взгляда, точно пытающийся увидеть в размытых отражениях на блюдце ответы на все волнующие его вопросы, знает, что в ее глазах сейчас нет и тени сожаления. Она добилась своего и теперь, оставаясь внешне заботливой матерью, избавляется от потенциально опасного и бесполезного неродного сына, – полагаю, в таком случае, существует только одно верное решение.
– Мама, он все-таки… – Нэйтан пытается возразить, сказать «он все-таки наш брат», но, обрывает фразу на середине, и лишь рассеяно дергает плечом. Все знают, что он станет президентом, потому, что у Бенджамина Джонсона нет против него никаких шансов – но в семье все решения по-прежнему принимает Анжела.
Мистер Беннет не касается своей чашки, точно опасаясь, что фарфор может быть отравлен. Он всегда ненавидел Сайлара, и презирал Грэя, которым тот когда-то был – но никто не заслужил такой смерти, медленного выкипания под полуприкрытой крышкой собственного безумия. Мысль о том, что, быть может, это затянувшееся убийственное лечение было не сознательным уничтожением, а настоящей попыткой помочь, кажется ему настолько отвратительной, что он предпочитает ее избегать.
Сделав глубокий вдох, Анжела пробует чай, и, легко улыбнувшись собственным мыслям, говорит:
– Отрубите ему голову.
7.
В следующий понедельник, утром, перед клозапином и зелдоксом, Габриэл лежит в постели – сейчас, рядом с гаитянином, он уязвим, убить его не сложнее, чем садовую мышь – и слышит сквозь сон, как молчат все мертвые, даже Вирджиния. Его жизнь, проходящая, точно на дне заварочного чайника, почти начинает снова обретать смысл.
Гаитянин лежит рядом, равнодушно глядя на неровную тень, отбрасываемую ресницами, на движения ребер, в каждом вдохе и выдохе, равномерные, точно покачивания маятника. У него нет дара предвиденья, но он знает, что однажды случившемуся суждено повториться вновь, и Эрзули не остановится; человек, в которого вселяется лоа, будет становиться монстром снова и снова, в угоду неисчерпаемой ненависти, зависти или любви. Есть вещи страшнее безумия.
Ему жаль, что придется причинить боль Эрзули – но это единственный способ ее успокоить. Лекарства не помогут, ибо большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее.
Габриэл поворачивается на бок, его укрытое одеялом бедро кажется изогнутым совершенно по-женски, выпуклый живот наводит на мысль скорее о беременности, чем о полноте.
– Спи, Возлюбленная, – шипящим шепотом произносит гаитянин, облизнув губы. – Спи.
Fin.
Фандом: Герои
Герои: гаитянин, Габриэл, Паркман, Беннет, Эль, Анжела
Тема: V: 5: 1 - Шизофрения
Объём: 2904 слова
Тип: слэш с небольшим элементом гета
Рейтинг: R/mild NC-17
Авторские примечания: Предупреждения: своеобразный фансервис. AU, ООС, каннибализм, отчасти кросдрессинг, грядущая смерть персонажа, сомнительного качества вуду, потуги на постмодернизм, мистика, аллюзии на «Алису в Стране Чудес». Фрагментарное АУ по 3х04, так что Габриэл Петрелли присутствует.
читать дальшеОн погрузился в великую реку забвения, и река эта звалась Время, и воды ее были красны.
(Стивен Кинг)
Одно маленькое сердце –
И так много любви.
(Борис Гребенщиков)
1.
Габриэл говорит себе, что болезнь постепенно слабеет: человек, которого он видит в зеркале – часто растрепанный, не всегда аккуратно выбритый, с отрешенным, блуждающим взглядом – не имеет ничего общего с Сайларом. Ему кажется, что все хорошо – по крайней мере, тяга к убийству почти сошла на нет, голоса в голове больше не отдаются болезненным эхом во всем теле, а мертвые, приходящие ночами, уже не пытаются содрать с него кожу. Может быть, со временем он излечится.
Эль помогает ему – пусть даже у нее не всегда хватает терпения и сил, и, разозлившись, она причиняет ему боль, зато она следит за тем, чтобы он не забывал вовремя есть – нейролептики отбивают аппетит, одно время его худоба стала почти отвратительной; только несколько месяцев назад Габриэл начал прибавлять в весе – впрочем, быть может, дело в атипичных антипсихотиках. Она делает уколы и помогает не запутаться в приеме таблеток.
Одно время они хотели пожениться, но, в конце концов, решили, что могут быть семьей и так. Может быть, Эль просто пугает перспектива вступления в клан Петрелли.
Когда она лежит ночью рядом с Габриэлом, мертвые жмутся по углам и не подходят ближе.
Почти целый год он был убежден, что вместе они смогут справиться со всем, пусть даже этот путь, длинный и темный, как кроличья нора, отнимет еще много месяцев – но, однажды, в самый обычный понедельник, в три часа дня, все превращается в прах.
Эль готовит суп, на кухне очень душно, а снаружи идет дождь. Две таблетки рисперидона прилипают к слизистой где-то в горле, и Габриэл долго не может их проглотить: залпом выпитый стакан воды точно проливается мимо. Такие вещи всегда хорошо запоминаются.
Глядя на Эль – напряженные плечи, светлые волосы, собранные в хвост, старая голубая кофта с растянутым воротом – он говорит:
– Мы можем усыновить ребенка.
– Что? – она машинально переворачивает над кастрюлей зажатую в руке перечницу.
Глядя на то, как перец высыпается в суп, весь, до последней темной крошки, Габриэл повторяет:
– Мы можем усыновить ребенка. Как Беннеты.
И тогда Эль, все еще сжимая в пальцах опустевшую перечницу, начинает плакать. В последнее время она часто плачет – наверное, те силы, которые у нее были внутри, как песок в часах или опилки в старой плюшевой игрушке, и начали высыпаться, когда Анжела уволила ее, почти закончились.
Сначала по ее лицу просто ползут слезы, похожие на маленьких прозрачных слизняков, но потом она начинает говорить. Габриэл с трудом разбирает отдельные фразы: в середине дня он, должно быть, из-за лекарств, становится очень рассеянным, а мир вокруг чуть отдаляется, прячется, как механизм часов в корпусе – можно услышать или почувствовать, как он тикает, но сквозь металл не видны шестеренки. Эль начинает шепотом, но с каждым словом говорит все громче и быстрее, точно нарочно – «знаешь, я устала», «я хочу, чтобы ты сделал мне ребенка, понимаешь? не завел, не купил, не подобрал, а сделал», «если тебе надоело пытаться – так и скажи», «даже и думать не хочу, что ты там себе представляешь, чтобы у тебя в кое-то веке встал», «не могу так больше, просто не могу» – и, наконец, срывается на крик.
Габриэл не любит, когда на него кричат. Он берет Эль за руку, пытаясь успокоить, но она почему-то начинает вырываться, и визжит, как поросенок, бормочет что-то, плачет, а потом опять начинает кричать. Он не сразу понимает, что кричит она от боли. Когда он разжимает пальцы, Эль, не удержав равновесие, падает на пол. На руке у нее пять глубоких порезов с обожженными краями, и она все еще кричит. Глядя на ее растрепавшиеся волосы, на кровоточащие раны, на искривленный в то ли гневном, то ли паническом вопле, рот, Габриэл думает, что Сайлар захотел бы ее трахнуть прямо сейчас, но сам он ничего подобного не хочет.
На самом деле у него редко возникает влечение к женщине – даже к Эль, которую он так любит, так что она права: он не сделает ей ребенка.
Только через целую минуту после того, как, перестав плакать, она вскакивает и убегает, Габриэл осознает, что надежная, почти законченная, стена из пустых шприцов, проглоченных таблеток, обещаний и терапевтических настроев, построенная им вокруг себя, рухнула.
2.
Питер появляется на следующий день. Его кроссовки ступают бесшумно, как кошачьи лапы.
– Она мне все рассказала, – говорит он, улыбаясь, вытягивает зубами сигарету из пачки, и прикуривает от собственного запястья, на секунду вспыхнувшего ослепительным белым светом.
Питер сильно изменился с тех пор, как убил Артура. Габриэл ощущает свое родство с отцом, который так же как он стал монстром, очень остро, почти болезненно. Иногда ему становится интересно: смог ли бы отец вылечиться? И был ли он безумен?
– Мама сказала, – улыбка, точно прилипнув, остается у Питера на губах. Он часто так невесело, беспокойно улыбается, – что она пришлет к тебе Паркмана. И гаитянина. И Беннета – на всякий случай, для интенсивной терапии.
– Спасибо, – отстраненно говорит Габриэл, вычеркивая из списка сегодняшних лекарств уже принятый зелдокс. – Ты останешься на ужин?
– Нет, извини, – Питер разводит руками и исчезает.
Пятнадцать минут спустя Габриэл уже не может вспомнить, во что тот был одет или как причесан, какой марки были его сигареты. Только его похожая на нервный тик улыбка никак не забывается.
3.
Паркман приезжает в среду, почти на три часа позже Беннета и гаитянина, посланных, чтобы обеспечить его безопасность. Габриэл понимает: раньше за ним просто наблюдали, а сейчас – сажают на цепь – и смиряется с этим; он верит обещаниям матери, как и в то, что может вылечиться.
И Беннет, и Паркман стараются быть доброжелательными, но их неприязнь – откровенна и обнажена, как бы они ни пытались ее скрыть. Гаитянин долго осматривает дом, точно животное, принюхивающееся к полу и прутьям новой клетки, и лишь на третий день подходит к Габриэлу, дотрагивается до его лба, и смотрит вопросительно, должно быть, предлагая уничтожить какие-то воспоминания, но тот отрицательно качает головой – он хочет помнить все, и боится повторить забытое.
Пальцы гаитянина скользят ниже – взъерошивают брови, стискивают мочки ушей, потом касаются губ и гладят кончик носа. Габриэл чуть подается вперед, ему нравится это прикосновение – в нем нет ни жалости, ни брезгливости, только любопытство.
– Эрзули Фреда, – говорит гаитянин. – В тебе слишком много неистраченной любви, и она причиняет боль.
Немного помолчав, он добавляет:
– С другой стороны, быть может, твоя любовь станет лишь больше, если ты выпустишь ее. Смотря, с какой стороны взглянуть, с какой стороны, – он сглатывает слюну, у него голос змеи, научившейся произносить человеческие слова, – надкусить этот вопрос.
Следующей ночью Габриэлу снится большая кровать, над которой висит зеркало в багетной раме и в отражении он видит себя, рассматривает, точно впервые. Его ноги, кажется, тянутся целую вечность. Щиколотки не по-мужски тонковаты, бедра – жилистые, некрасивые; сквозь одетые на - него ярко-красные кружевные чулки, видны черные волосы. Алый корсет, стягивающий тело, чересчур обильно расшит бисером, цветами из белой и золотистой ткани, всюду оборки, бусины и блестки. Дешевая тушь оставила на длинных ресницах комки, а кровавого цвета помада нанесена слишком толстым слоем; на напудренных щеках заметна щетина. Одетый, как Эрзули Фреда, которой приносят в жертву сладкие ликеры, конфеты, свиное мясо и драгоценности, он выглядит нелепой, уродливой пародией на женщину.
Беннет, Паркман и гаитянин склоняются над ним, как три мужа Эрзули – Огун, Агве, Дамбала. Габриэл переворачивается на живот и закрывает глаза; скользкие подушки разъезжаются под его локтями, он чувствует, как кто-то запускает руку под пояс, удерживающий чулки, срывает его, разводит в стороны ягодицы, и чьи-то еще пальцы, почти сухие, протискиваются внутрь, причиняя боль, а кто-то нежно чуть сжимает мошонку.
Ощущение времени снова рассыпается, точно после укола седатива, Габриэл теряется в происходящем, перестает чувствовать чужие руки, движения внутри себя, собственные вдохи и выдохи. Он трется о простынь налитым кровью членом, чувствуя, как тот ноет, обхватывает его пальцами.
– Эрзули, – гаитянин склоняется к уху Габриэла, запускает пальцы в волосы, касается ладонью уязвимого места.
Габриэл тщетно ускоряет движения, но не может кончить; все его тело начинает терять чувствительность, и наливается напряжением, вслед за членом – яички, промежность, бедра, живот, голени. Когда онемение доходит до груди, он просыпается.
Мертвые стоят у его кровати, и ждут своего часа, готовые разрывать его на части, снова и снова.
4.
Габриэл бросает шприц в корзину для мусора, и в очередной раз думает, что нужно будет спросить у мамы – нельзя ли снизить дозу? С недавних пор ему кажется, что лекарства разрушают его связь с реальностью, даже сильнее, чем болезнь, бесконечными приливами и отливами стирая его жизнь, как надписи на песке.
Когда он был Сайларом, его кожа точно была покрыта стальными иглами, а вместо крови сердце перекачивало кислоту – сейчас же он остался без крови и кожи, боящийся превратиться в монстра, и неспособный снова стать собой. Регенерация, кажется, впитывает в себя все полезные свойства лекарств, оставляя лишь побочные эффекты: месяц употребления двойных доз зелдокса оставляет после себя только восемь фунтов лишнего веса и непрекращающийся шум в ушах, неспособный заглушить голоса мертвых. От галоперидола стоит отказаться – он лишь делает толще прозрачную стену, отделяющую Габриэла от реальности, и все слизистые становятся от него сухими, как бумага. Ни один врач не скажет точно, что исцелит его, а что может погубить окончательно, и приходится выбирать наугад; это все равно, что тушить пожар, не зная, чем заливаешь огонь – водой, апельсиновым соком, мартини или бензином.
Снова четверг – кажется, только план по приему лекарств позволяет Габриэлу не потеряться во времени окончательно – и, спустя чуть больше, чем три недели после того, как убежала Эль, уезжает и Паркман. Тихо вздохнув, он разводит руками, и говорит, что от него уже не будет никакого толка. Говорит, что сделал все возможное, и должен поговорить с Анжелой.
Прежде, чем уйти, он долго что-то невнятно объясняет, слишком быстро, слишком путано, и точно просит прощения – Габриэл знает, в чем дело: сколько бы тот ни пытался, проникновение в разум не становится по-настоящему глубоким, каждая попытка проходит по касательной, эта терапия так же бесполезна, как и лекарства; невозможно починить то, что не можешь даже просто взять в руку.
Встав из-за обеденного стола, Паркман подходит к Габриэлу и обнимает его сзади так неожиданно, что тот вздрагивает:
– Давай попробуем в последний раз, хорошо? Может быть, все выйдет как надо.
Габриэл кивает, и откидывается назад, чувствуя, как сильные, неумело-ласковые руки скользят по его телу. Так обычно гладят, пытаясь успокоить, животных. Паркман всякий раз старается подготовить его как можно тщательнее, но ничего не выходит, их сознания не подходят друг другу, точно детали разных механизмов, не могут слиться воедино, и, поэтому, несмотря на долгие ласки – пальцы левой руки зарываются в волосы, будто намечая на коже скальпа какой-то маршрут, почти так же Сайлар ощупывал мозги своих жертв; правая рука лежит на животе, не давит, лишь поглаживает, осторожно, едва ощутимо – проникновение получается слишком грубым и почти болезненным.
– Можешь продолжать есть, если хочешь, – шепчет Паркман, почти касаясь губами затылка Габриэла, слова эхом отдаются у того в голове. – Наверное, Анжела будет рада узнать, что у тебя хороший аппетит, и ты поправляешься.
Габриэл знает, чувствует, что тот видит, когда вторгается в его сознание; их мысли сплетаются, не проникая друг в друга, и движение, порожденное одним, отзывается и в другом.
Паркман видит все – и школьные стычки с одноклассниками, и ужас первого убийства, и то, что Габриэл любит женщин, хоть и не может с ними спать. Мать – другая, прежняя, Вирджиния – научила его любить их: нежных, слабых, красивых, надевающих платья и туфли с высокими каблуками, способных рожать детей; она говорила: женщина несчастна, когда рядом с ней нет ее мужчины. Он жалеет, что так и не смог стать для Эль ее мужчиной – может быть, именно это ему и было нужно: небольшой, чистый дом в Коста-Верде, жизнь, спокойная, как мгновенная безболезненная гибель. Дети. Иногда ему нестерпимо хочется пройти самому путь от зачатия до родов, чтобы его тело отяжелело и раздалось, как женское, став оболочкой для развивающегося плода. Габриэл вспоминает свои недавние сны, губную помаду, корсеты и чулки – как у Эрзули Фреда, на обложке старого мистического романа – и задумчиво хмурится. Он не хочет быть женщиной – ему просто нужно, чтобы мужчины любили его.
Разумеется, Паркман знает, как сильно Габриэл страдает от желания, чтобы один из них стал его мужчиной, лег с ним в постель, навсегда отогнав мертвых – но не может и не хочет помочь, только пытается утешить, из жалости симулируя нежность, неловко обнимая, порой сжимая слишком сильно, оставляя мгновенно исчезающие синяки на боках.
Мысли, воспоминания, чувства – все уводит слишком далеко, глубоко, и это кажется почти непристойным, Габриэл непроизвольно трясет головой и подается вперед, Паркман смотрит через его плечо, на часы, оставленные в память о Сайларе, и негромко произносит:
– Мне пора. Анжела будет недовольна, если я опоздаю на самолет.
5.
В пятницу, когда кончается замороженное мясо, мистер Беннет говорит, что уедет через неделю. У него усталый и мятый вид человека, которого выгнала жена, и даже не стала менять замки на входной двери, зная наверняка, что он не вернется. Они вместе покинули этот дом, но едва ли с тех пор хотя бы раз взялись за руки.
Беннет не спит со своей женой уже больше года, и Габриэлу бесконечно жаль их обоих. С недавних пор он старается не думать о том, что чьи-то самые страшные ночные кошмары становятся реальностью каждый день и это нормально.
Чьи-то кошмары, его кошмары, чьи-то сломанные жизни, он сам – чей-то кошмар.
В какой-то момент происходящее в голове, начинает происходить на самом деле, грань разделяющая реальный мир и фантазию, становится тонкой и податливой, точно пленка мыльного пузыря – Габриэл помнит, Сайлар помнил: сначала он представлял себе, как убьет Дэвиса, как ударит его по голове, и не сразу понял, что сделал это на самом деле. Габриэл осторожно проводит указательным пальцем по бедру, сдерживая регенерацию. Кожа расходится, точно под острым ножом. Когда он перерезает артерию, кровь окропляет белую дверцу шкафа.
Когда-то он был готов разбить череп Дэвиса – только чтобы Чандра Суреш снова полюбил его, потом – Габриэл помнит и Сайлар помнил – он убивал снова и снова, чтобы его любили, восхищались им, чтобы стать президентом или богом – сейчас уже и не вспомнить. Теперь все иначе. Он готов причинить боль себе, чтобы добыть человеческое мясо – так говорят бокоры: угости любого людской плотью, и он полюбит тебя.
В том романе, название которого не отпечаталось в памяти, любовь называли богослужением во славу кровожадной Эрзули, которая обожает дорогие безделушки и конфеты. Из-за постоянного приема сладковатых таблеток, Габриэла мутит при одной мысли о конфетах, но он все-таки надеется, что дух любви благословит его.
Габриэл жарит собственное мясо, нарезав его мелкими кусками, и, со спокойной улыбкой подает его к обеду. Это – жертвоприношение. Он не ждет наказания и не требует спасения, все, чего он хочет – чтобы кто-то смог простить его, и, быть может, полюбить или сделать вид, что любит.
Попробовав, гаитянин тихо говорит: «пасхальное мясо», и кладет руку Габриэлу на колено; Беннет жует равнодушно, ничего не замечает или делает вид, что не замечает – скорее всего, ему все равно. Он выглядит так, точно хочет убить все оставшееся в мире время.
Пока Беннет, где-то на заднем дворе, говорит по телефону с Паркманом, или может быть, с Анжелой, или с ненавидящем суету вокруг своего нового брата, Питером, Габриэл вычеркивает из недельного списка зеленые таблетки и красно-белые капсулы.
Гаитянин подходит к нему вплотную, прижимает ладони к его груди, будто выискивая в мужском теле след сходства с женским – и Габриэл замирает. Точно со стороны он видит, как темные пальцы, спускаясь ниже, так же, как когда-то скользили по его лицу, ощупывают бедра, заползают под одежду, и нашаривают полунапрягшийся член, обхватывают его.
– Ты – моя Эрзули, и буду служить тебе.
6.
– Не думаю, что ему можно помочь, – говорит Паркман, залпом допивая свой чай. Его представления об этикете условны и просты, он чувствует неприязнь, но привычки сильнее учтивости. – У него внутри все… разрушено. Или нет, думаю, там с самого начала все было неправильно.
Это – воскресное чаепитие в доме Петрелли. Друзья приглашены.
Анжела берет щипцами кубик сахара, и бросает его в свою чашку.
– Значит, несмотря на все наши усилия, – она выглядит так, точно сегодня лучший день в ее жизни, – он все еще безумен?
– Полагаю, – говорит Беннет, глядя на то, как она медленно водит ложкой по часовой стрелке, размешивая уже растворившийся сахар, – это чудо, что он еще не начал убивать снова.
– Что ж, – Анжела продолжает помешивать чай. Питер, не поднимающий взгляда, точно пытающийся увидеть в размытых отражениях на блюдце ответы на все волнующие его вопросы, знает, что в ее глазах сейчас нет и тени сожаления. Она добилась своего и теперь, оставаясь внешне заботливой матерью, избавляется от потенциально опасного и бесполезного неродного сына, – полагаю, в таком случае, существует только одно верное решение.
– Мама, он все-таки… – Нэйтан пытается возразить, сказать «он все-таки наш брат», но, обрывает фразу на середине, и лишь рассеяно дергает плечом. Все знают, что он станет президентом, потому, что у Бенджамина Джонсона нет против него никаких шансов – но в семье все решения по-прежнему принимает Анжела.
Мистер Беннет не касается своей чашки, точно опасаясь, что фарфор может быть отравлен. Он всегда ненавидел Сайлара, и презирал Грэя, которым тот когда-то был – но никто не заслужил такой смерти, медленного выкипания под полуприкрытой крышкой собственного безумия. Мысль о том, что, быть может, это затянувшееся убийственное лечение было не сознательным уничтожением, а настоящей попыткой помочь, кажется ему настолько отвратительной, что он предпочитает ее избегать.
Сделав глубокий вдох, Анжела пробует чай, и, легко улыбнувшись собственным мыслям, говорит:
– Отрубите ему голову.
7.
В следующий понедельник, утром, перед клозапином и зелдоксом, Габриэл лежит в постели – сейчас, рядом с гаитянином, он уязвим, убить его не сложнее, чем садовую мышь – и слышит сквозь сон, как молчат все мертвые, даже Вирджиния. Его жизнь, проходящая, точно на дне заварочного чайника, почти начинает снова обретать смысл.
Гаитянин лежит рядом, равнодушно глядя на неровную тень, отбрасываемую ресницами, на движения ребер, в каждом вдохе и выдохе, равномерные, точно покачивания маятника. У него нет дара предвиденья, но он знает, что однажды случившемуся суждено повториться вновь, и Эрзули не остановится; человек, в которого вселяется лоа, будет становиться монстром снова и снова, в угоду неисчерпаемой ненависти, зависти или любви. Есть вещи страшнее безумия.
Ему жаль, что придется причинить боль Эрзули – но это единственный способ ее успокоить. Лекарства не помогут, ибо большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее.
Габриэл поворачивается на бок, его укрытое одеялом бедро кажется изогнутым совершенно по-женски, выпуклый живот наводит на мысль скорее о беременности, чем о полноте.
– Спи, Возлюбленная, – шипящим шепотом произносит гаитянин, облизнув губы. – Спи.
Fin.
@темы: Heroes: Ной Беннет (таб.30), #fandom: Heroes, .V.5 Душевные болезни
-
-
27.07.2009 в 09:33совершенно не знаю "Героев", но читается так, что не оторваться.
-
-
27.07.2009 в 13:41-
-
19.08.2009 в 23:46-
-
19.08.2009 в 23:51в любом случае, спасибо - тут, мне кажется, стиль не совсем мой (хотя могу и ошибаться) - но я рада, что нравится.
-
-
20.08.2009 в 00:18-
-
20.08.2009 в 00:38в любом случае, большое спасибо.