[chipchirgan]

18.
Название: С нуля.
Фандом: Stargate Atlantis.
Герои: Джон Шеппард/Родни МакКей.
Тема: Любовный треугольник.
Объём: 5141 слово.
Тип: слэш.
Рейтинг: PG-13.
Саммари: Очередная вундервафля делает ВУЩЩ, и Родни молодеет на двадцать лет.

Читать

У мальчишки, которого Шеппард выкопал из-под обломков, совершенно маккеевское испуганное выражение лица, совершенно его глаза, осветленные страхом до ранневесенней небесной голубизны, совершенно по-маккеевски опущенные уголки губ. Но на мальчишкин лоб падают золотистые локоны, мальчишка худой, как неизвестно что, и плечи кажутся из-за этого узкими, и мальчишке лет двадцать на вид. И он смотрит на Шеппарда так, словно видит впервые в жизни, и отчетливо боится его больше, чем остатков лесов, нависающих над ними и издающих угрожающие звуки.

Шеппард открывает рот, и мальчишка дергается и пытается отползти, не отрывая взгляда от Шеппарда.

— Спокойно, спокойно, — автоматически говорит Шеппард, сам отодвигаясь на пару дюймов. — Я только хотел попросить тебя уйти из-под лесов. Они могут рухнуть, и мне снова придется тебя откапывать.

При этом он указывает вверх, на покачивающуюся перекладину, очень кстати начавшую потрескивать. Мальчишка поднимает голову, смотрит на леса, потом снова на Шеппарда и едва заметно кивает.

— Я хочу помочь тебе встать, — Шеппард медленно протягивает мальчишке руку, и тот, поколебавшись, осторожно берется за нее.

Пальцы тонкие и слабые, ледяные. Шеппард поднимается, поднимает мальчишку, и они мелкими шажками отходят к противоположной стене комнаты.

— Как тебя зовут? — спрашивает Шеппард, усаживая мальчишку на пол и садясь рядом.

— Родни МакКей, — хрипло отвечает мальчишка.

В его глазах вдруг отражается ужас, он вжимается в стену, и Шеппард понимает, что не уследил за лицом. С контролем над языком, впрочем, не лучше.

— Ты не помнишь меня? — сдавленно спрашивает он.

Мальчишка мотает головой и тут же втягивает ее в плечи, явно ожидая как минимум оплеухи за неверный ответ.

— Все нормально, — торопливо пытается исправиться Шеппард и даже изображает что-то вроде улыбки; судя по тому, что мальчишка чуть-чуть расслабляется, подобие получается не совсем убогое. — Меня зовут Джон Шеппард. Я тебя не трону, и никто не тронет, не бойся. У тебя где-нибудь болит? Сможешь пройти еще немножко? Я хочу отвести тебя к врачу. Только не бойся, пожалуйста.

Мальчишка кивает, потом соображает, что заданные вопросы предполагают более развернутый ответ.

— Нигде не болит, — неуверенно бормочет он, — разве что плечо, рукой неловко двигать. Я дойду.

Шеппард одобрительно кивает и встает, снова протягивает руку, мальчишка поднимается, опираясь на ладонь Шеппарда, но идти, кажется, не готов.

— Мистер Шеппард… — говорит он, и Шеппард только могучим волевым усилием не дает лицу исказиться. — Простите… Где я?

— Это очень долгая история, и я, честно говоря, не возьмусь изложить ее сжато, — отвечает Шеппард, стараясь звучать весело. — Давай сначала проверим, не пострадал ли ты во имя науки, а потом потолкуем.

— Хорошо, — покладисто соглашается мальчишка и делает первый шаг вслед за Шеппардом.

У Шеппарда во рту появляется горький привкус от этой покладистости.

* * *

Родни никому не признался бы в этом, но он очень любит больницы. Ему спокойно там, где люди в белых халатах, сложная, тщательно откалиброванная аппаратура и богатые запасы спасительных медикаментов. Он верит врачам и во врачей, потому что они еще ни разу не подвели его, в отличие от многочисленных представителей других профессий. И врачи, похоже, чувствуя такое отношение к себе, в свою очередь относятся к нему по-дружески. Даже те, кому сначала он почему-нибудь не нравится, скоро оттаивают, ведь он образцовый пациент: всегда обо всем рассказывает, ничего не утаивает, на вопросы отвечает подробно и толково и никогда не позволяет себе высказываний в духе «а вот в журнале писали, что от насморка хорошо помогает дерьмо вомбата».

Вот и сейчас Родни успокаивается, как только его вводят в просторную светлую комнату и он видит спешащего навстречу человека в белом халате.

И не очень понимает, настораживаться или нет, когда врач останавливается, не дойдя до них нескольких шагов, и его лицо выражает сначала недоумение, потом крайнюю степень изумления и наконец сострадательное дружелюбие. Впрочем, последнее выражение явно достигнуто усилием воли, совсем как искусственная веселость Джона Шеппарда. Похоже, врач тоже знает Родни. А Родни не знает и врача, хотя врач сразу ему нравится.

— Родни? — спрашивает врач; в голосе слышатся одновременно надежда, недоверие и немножко усталой безысходности.

Родни кивает. Врач смотрит на Джона Шеппарда.

— Он нас не помнит, — говорит тот. — Атлантиду тоже.

Врач вздыхает и зябко поводит плечами, потом встряхивается и улыбается Родни.

— Ладно, разберемся. Меня зовут Карсон Бекетт.

Родни пожимает протянутую руку и идет за Карсоном Бекеттом. На пороге прохода в другое помещение оглядывается.

Неподвижный, как статуя, Джон Шеппард неотрывно смотрит на него.

* * *

Шеппард лежит на своей кровати и сверлит взглядом потолок. По потолку, плавно перетекая один в другой, бродят блики — отражения желтых огней Атлантиды, отскакивающие от агатовых волн. Обычно это зрелище усыпляет Шеппарда минуты за две, но не в этот раз. В этот раз он лежит пластом третий час и ждет, хотя Бекетт сказал, что все выяснения и построения догадок откладываются до утра.

Почему-то его не оставляет ощущение беды. Много чего случалось с экспедицией за пять лет, и никогда у Шеппарда не было так черно на душе.

— Джон, — щелкнув, говорит далеким бекеттовским голосом коммуникатор, лежащий на подушке.

— Что? — отвечает Шеппард, засовывая наушник в ухо и чувствуя, как подкатывает к горлу тошнота.

— Он не хочет спать, пока ему не объяснят. Я подумал, может быть, ты захочешь сам.

— Спасибо, Карсон, — говорит Джон, чуть помолчав. — Сейчас буду.

Он идет медленно, игнорируя транспортеры, но в медотсек прибывает неготовый совершенно. Детеныш МакКея поворачивается на звук его шагов, как подсолнух к солнцу, и у Шеппарда чуть-чуть отлегает от сердца.

— Физически — порядок? — спрашивает он Бекетта и, когда тот кивает, смотрит на детеныша: — Тогда пошли.

Детеныш бессознательно мнет край одеяла, как будто ему совсем не хочется слезать с уютной койки, но в итоге встает, неловко протягивает руку Бекетту и идет к Шеппарду, теребя розовыми пальцами край зажатого под мышкой одеяла.

* * *

Джон Шеппард, который, оказывается, не просто мистер, а целый подполковник, приводит Родни на неширокую платформу, недалеко выдающуюся в океан. Перед дверью наружу подполковник долго пытается завладеть вниманием Родни, который лихорадочно вертит головой, стараясь увидеть все сразу на триста шестьдесят градусов во всех плоскостях. Наконец ему надоедает взывать к сознательности, и он хватает Родни за плечи, но тут же отдергивает руки, словно обжегшись. Впрочем, этого хватает, и Родни с трудом задерживает взгляд на подполковнике. Подполковник не то чтобы недостоин внимания. Просто он все-таки обычный человек и проигрывает вчистую городу-космическому кораблю.

Выясняется, что подполковника интересует как раз степень осведомленности Родни по поводу его текущего местонахождения. Родни с готовностью выкладывает все, что ему успел рассказать Бекетт в перерывах между очередями вопросов, которые пациент выпаливал во врача.

— Ну тогда, пожалуй, тебя можно вывести наружу, — решает подполковник и открывает перед Родни дверь, просто махнув рукой перед мерцающей пластинкой на стене, чем приводит Родни в еще более необузданный восторг.

Теплый ветер оглаживает лицо Родни, как настоящими ладонями, и Родни без колебаний расстилает одеяло на гладкой поверхности платформы и нерешительно замирает, глядя на подполковника. Тот, с самого медотсека держащийся так, словно ему что-то мешает в каждом предмете обмундирования, слегка опускает плечи и бледно улыбается.

— Прошу садиться, — говорит он, и Родни с облегчением усаживается на одеяло, продолжая смотреть на него снизу вверх.

Подполковник переступает с ноги на ногу, ерошит волосы и садится рядом, но не слишком близко, благо одеяло большое. Родни поглядывает на него украдкой и молчит. Волны плещут, ветер веет, Родни по-прежнему ничего не понимает, но ему страшно весело. Жаль, что подполковник, кажется, не самый оживленный тип.

— Нравится здесь? — хрипло спрашивает наконец подполковник.

Родни набирает в грудь воздуха, чтобы выложить все, но потом решает пока придержать лошадок.

— Конечно, — говорит он, и почти невыносимый восторг проявляется только в еле заметной дрожи в голосе. — Не думаю, что здесь может не нравиться.

— Да, наверно, — едва внятно бормочет подполковник.

И замолкает надолго. Пузырьки радости у Родни в груди замедляют стремительный танец, некоторые даже лопаются. Если так пойдет дальше, скоро и ласковый ветер покажется пронзительным и ледяным, и волны начнут бить в платформу грозно и мрачно.

— Подполковник… — начинает Родни, но подполковник так резко поднимает руку, что Родни вздрагивает и прикусывает губу.

— Пожалуйста, — просит подполковник как можно мягче, — просто Джон и в единственном числе. Хорошо? Очень жутко, когда ты так официально… И я никогда не смогу говорить тебе «вы».

Родни неуверенно улыбается.

— Хорошо. — Пару секунд медлит, потом спрашивает: — Я хочу сразу попросить прощения, если скажу что-нибудь не то. И если вам… тебе неприятно говорить о чем-то, не нужно. Я просто хочу знать… — Он смущенно усмехается. — Не знаю… что-нибудь, что угодно, о чем ты можешь мне рассказать.

Подполковник сглатывает и смотрит на Родни, щурясь. Сглатывает еще раз, и вдруг в его глазах словно что-то сдвигается и он улыбается так тепло, что Родни немного пугается.

— Ты, наверно, уже понял, что обыкновенного ждать не приходится, — говорит подполковник. — Но все равно наверняка удивишься, когда я скажу, что сегодня утром тебе было чуть меньше сорока и ты заведовал здешним научным отделом.

— Сорока… лет? — зачем-то уточняет Родни.

Подполковник кивает. Улыбка его приобретает грустный оттенок.

— И что случилось? В смысле, почему мне снова двадцать?

— Мы исследовали какую-то штуку, вмонтированную в стену. Здесь это часто бывает. Мы исследуем какую-нибудь штуку, а через минуту город закрывается на карантин, кто-нибудь ловит глюки или пытается вознестись на новый уровень бытия, хотя со стороны это как две капли воды похоже на банальную смерть, или еще что-нибудь в этом роде. Вот. А тебя откатило на двадцать лет назад.

— То есть… — Родни сосредоточенно выламывает пальцы, пытаясь для порядка испугаться. — То есть я как бы попал в будущее.

Подполковник пожимает плечами.

— Вроде того.

Родни смотрит на него круглыми глазами.

— Какой вопрос ты задал бы первым в моем положении? — спрашивает он и ждет, что подполковник отшутится, что-нибудь про какой-нибудь суперкубок или телепатический секс, но подполковник серьезно говорит:

— Про родных и друзей.

Родни давится воздухом и вопросительно поднимает брови, кивая.

— Джинни замужем за хорошим человеком, — сообщает подполковник, — у нее замечательная дочка. Ваших родителей уже нет. Извини.

Родни кивает, упираясь взглядом в одеяло рядом со своей коленкой. Все как-то вдруг становится серьезно. Даже паранойя молчит, хотя должна бы орать во всю глотку, что в тени у основания башни, возвышающейся над платформой, наверняка прячется беззвучно хихикающий оператор какого-нибудь идиотского шоу или не менее идиотские однокурсники Родни.

— Остальных людей, которые были близки тебе тогда, я не знаю, — чуть тише продолжает подполковник, — а нынешних еще не знаешь ты.

Родни снова кивает и поднимает глаза на подполковника.

— Знаешь, чем этот случай невыгодно отличается от предыдущих ему подобных? — спрашивает подполковник.

— Догадываюсь, — отвечает Родни. — Обычно я возвращал все на свои места?

— Точно, — говорит подполковник.

* * *

Наверно, с этим можно жить. Можно даже найти в этом свою прелесть и преимущества. Научный отдел, например, наверняка не раз и не два желал чего-нибудь такого всеми душами. С другой стороны, детеныш МакКея слишком непривычен — и что уж греха таить, если бы Атлантида вдруг утратила способность укрываться от всякой внешней дряни надежным защитным куполом, лантийцы вряд ли почувствовали бы себя такими уязвимыми, как сейчас, когда их перестало прикрывать всемогущество МакКея. Пусть многое случалось не в последнюю, а иногда и в первую очередь из-за МакКея, это неважно; важно то, что в общем и целом именно благодаря МакКею они до сих пор живы.

Только МакКею, который давно перестал издавать восторженные звуки от каждого фокуса Атлантиды и здороваться с каждым встречным, зато четко знает, что и как тут работает и как это можно использовать во благо земной колонии. Взрослому МакКею. Настоящему — Шеппард никак не может заставить себя считать детеныша и взрослого одним и тем же человеком.

И еще он чувствует себя педофилом.

— Ты сказал ему? — спрашивает Тейла.

— Нет и не скажу, — отрезает Шеппард.

Она, конечно, ничего больше не говорит и не советует, но отвести взгляд достаточно быстро не успевает, и Шеппард видит в ее глазах вопрос, на который пришлось бы отвечать слишком долго, даже если бы Шеппард нашел силы высказать все вслух.

Как, например, рассказать о том случае, когда они вернулись с операции изрядно потрепанные, а Шеппард так и вовсе в полубессознательном состоянии? Шеппард тогда хорошо повалялся в медотсеке, а очнувшись, обнаружил рядом со своей койкой нахохлившегося хмурого МакКея. Как рассказать, что он смотрел на Шеппарда с ужасом и беспомощным состраданием, совсем как раньше, но присутствовало и существенное, ключевое отличие: если бы на месте Шеппарда был любой другой израненный измученный лантиец, МакКей смотрел бы на него с точно таким же выражением?

Как рассказать о постоянной борьбе с собой, изнуряющей почище самой горячей перестрелки и томительной засады, борьбе бесполезной, иногда кажущейся ненужной и оттого еще более трудной?

Как рассказать о надежде, вопреки всему выворачивающей ему нутро, что МакКей, каким бы он ни стал, рано или поздно сам поймет, что Шеппард, избито выражаясь, — его судьба?

Через некоторое время становится совсем худо.

— Можно мне как-нибудь пойти с твоей группой? Куда-нибудь, где я вас не слишком обременю, — спрашивает как-то раз МакКей, и у Шеппарда душа уходит в пятки.

В принципе, этого следовало ожидать. Шеппард не знает, каким был МакКей в этом возрасте в первый раз (хотя может предположить, что не очень смелым), но сейчас, окруженный чудесами техники, искусства и интеллекта, он здорово осмелел и даже обнаглел. Так что желание выйти за пределы Атлантиды — вопрос времени.

Шеппард много отдал бы, чтобы оно подольше не наступало.

— Там опасно, — жалобно говорит он.

МакКей улыбается.

— Поэтому я и прошусь с тобой.

— Польщен, — бормочет Шеппард, чтобы потянуть время. — Зачем тебе туда?

МакКей удивленно хлопает золотыми ресницами.

— Ты серьезно? Зачем человеку, у которого книжные шкафы забиты научной фантастикой, выходить на другую планету?

— Там все совсем не как в книгах, — Шеппард знает, что ему не поверят, но не может не попробовать.

— Врешь, — торжествующе говорит МакКей, и Шеппард тяжело вздыхает.

— Вру.

Он смотрит на МакКея и вдруг чувствует, что почти готов сказать МакКею все-все. Что он любит его до боли в кончиках пальцев. Что он больше всего на свете боялся этой просьбы. Что он сделает все, что МакКею угодно, только не это.

Но МакКей решает форсировать события и заискивающе говорит:

— Готов заковаться в броню с ног до головы и от тебя и от правил ни на шаг.

И решимость Шеппарда испаряется, не успев оформиться. Ему нечем крыть, он уже не чувствует за собой права на МакКея, права просто запретить ему что-то, ничего не объясняя.

Он согласовывает выход с Вулси, долго полощет МакКею мозг на тему безопасности жизнедеятельности на чужой планете, заставляет его прочитать все про выбранную планету, ангажирует двоих внушающих ему наибольшее доверие морпехов и самолично внимательно проверяет снаряжение бьющего копытом МакКея. Когда морпехи выходят из раздевалки, Шеппард придерживает за рукав шагнувшего за ними МакКея.

— Мне будет очень плохо, если с тобой что-то случится. Не в том смысле, что Вулси устроит мне выволочку. Мне самому будет очень плохо.

МакКей растерянно смотрит на него. Немудрено: впервые на его памяти подполковник Шеппард проявляет такие человеческие чувства, намекающие на их общее прошлое. Но подполковник больше не может держаться корректно и отстраненно.

МакКей кладет руку Шеппарду на плечо и требовательно заглядывает в глаза. Шеппард несколько мгновений слушает шум в ушах, потом снимает с плеча широкую, но все равно какую-то полупрозрачную кисть, неловко пожимает ее и подталкивает МакКея к выходу, не глядя на него.

Сквозь Врата проходят без эксцессов, хотя МакКей чудом умудряется не задохнуться от восторга. Группа выходит на опушку леса, и Шеппард начинает читать литанию против страха собственного сочинения.

Они просто идут по светлому лиственному лесу. В этом районе нет живых существ крупнее лисы. Они просто пройдут этой славной заросшей тропой к развалинам то ли дворца, то ли храма, МакКей поахает, и они вернутся назад той же дорогой. Здесь нечего делать рейфам — нет людей, дженаям — нет интересующих их ресурсов, асуранам — в этой области галактики про них даже не слышали. Здесь нет остатков смертоносной электроники и природных вредных излучений, даже солнце мягкое. Ядовитые змеи не прокусят ботинок и плотную штанину. Хищного зверя или птицу Шеппард пристрелит раньше, чем они заметят МакКея.

Все под контролем. Все в норме.

Хруст и шелест, начинающиеся слева и тошнотворно нарастающие, почти не удивляют Шеппарда. Он рывком разворачивается на звук, напрягая палец, лежащий на спусковом крючке.

На них сбоку торцом летит бревно, достаточно толстое, чтобы смести троих и зацепить еще парочку, если вильнет хвостом на излете. Центр торца приходится как раз на МакКея. Шеппард не может пошевелиться, ни моргнуть, ни крикнуть. На землю МакКея дергает идущий третьим Эванс. Бревно вышибает из Шеппарда дух и отшвыривает в мягкую, оглушительно звенящую темноту.

Шеппард приходит в себя в медотсеке и чувствует, что МакКей снова сидит рядом с койкой. Левая половина тела тупо ноет, и всплеск сердцебиения отдается острой болью то ли в плече, то ли в груди. Шеппард вообще-то собирался употребить находящиеся в его распоряжении скудные силы на то, чтобы не выдать своего пробуждения, но боль неожиданная, и он глухо стонет. Глаз, впрочем, не открывает и слышит, как МакКей подается к нему и торопливо шепчет:

— Прости меня, прости меня, пожалуйста.

Шеппард хочет ответить, но накатывает дурнота, и он только снова стонет. Сквозь стон слышит невнятный всхлип и торопливые удаляющиеся шаги. Шеппард ждет пару минут, но дурнота не отступает. Придется подводить итоги так, а то от плавающих в невесомости мыслей еще хуже.

МакКей цел, и это хорошо, это самое главное, но это не умаляет кошмарности следующего вывода.

Шеппард не может резко отпихнуть МакКея в сторону или повалить на землю. Раньше, когда МакКей был шире Шеппарда в плечах и тяжелее, никаких сомнений не возникало в том, что лучше пара сломанных ребер и вывих, чем пуля, стрела или еще какая-нибудь дрянь в жизненно важных местах. Теперь Шеппарду страшно даже просто прикоснуться к этому хрупкому угловатому существу.

Много дней после злополучного выхода он всеми правдами и неправдами избегает МакКея, притворяясь спящим, пока лежит в медотсеке, а выйдя на свободу, круто меняет направление движения, едва завидев МакКея в конце коридора. По словам Бекетта, это очень расстраивает МакКея: он думает, что Шеппард злится на него за то, что он нарушил инструкции, подвел группу и подверг ее ненужной опасности. Но Шеппард просто не может. Он знает, что МакКей способен додуматься до того, что Шеппард якобы в качестве наказания за ненадлежащее поведение стоял и смотрел, как на МакКея летит бревно. Но все равно не может.

Он не представляет, как сломать этот блок, что делать, если МакКей снова окажется в реальной опасности. Теперь, когда МакКею больше всего нужна защита, Шеппард чувствует себя отчаянно беспомощным и бесполезным.

Потом они снова начинают взаимодействовать, и Шеппарду даже удается убедить МакКея, что он во всем винит только себя, но отчаяние, то тонкое и острое, то раздувшееся и давящее, никуда не уходит.

* * *

Родни замечает, с каким отчаянием смотрит на него Джон.

Джон — человек, с которым Родни хочется сблизиться больше всех и который меньше всех хочет сближаться с Родни. Это невероятно фрустрирует. А ведь перед тем проклятым, будь он трижды неладен (хотя куда уж неладнее), походом ему показалось, что вот-вот лопнет ледяная корка и можно будет юркнуть внутрь, где, оказывается, тепло, где его считают близким другом. И вдруг, ну вдруг, ну бывают же чудеса, где, как не на Атлантиде, в это верить, его память проснется. Вдруг она не стерта начисто, а просто спит. Вдруг ей просто нужен толчок от Джона Шеппарда.

Родни часто пытается прикинуть, какие отношения были между ним и Джоном и почему Джон так реагирует на него теперь. Иногда ему кажется, что Джон сторонится его, потому что Родни сделал что-то плохое; иногда — что и не было никаких особенных отношений, так, общались по долгу службы, и все. Но это последнее предположение не выдерживает критики: взгляды, которые Родни часто ловит на себе, слишком явно говорит об обратном. Родни пытался аккуратно выяснить что-нибудь у Карсона, но тот замял тему, и Родни отстал, тем более, что ему оказалась нужна только версия Джона, а как это все выглядело со стороны, ему неинтересно.

И вот теперь это непонятное отчаяние.

Однажды Родни почти решается спросить начистоту.

— Подп… — начинает он и торопливо поправляется, когда отчаяние в глазах Джона перерастает в ужас: — Джон…

Ему и так еле хватает мужества обратиться к Джону, а эта не желающая искореняться оговорка окончательно лишает его воли.

— Да? — подбадривает Джон с надеждой, совершенно не помогая в деле повторного накопления решимости, и все кончается тем, что Родни спрашивает о каком-то пустяке, а Джон снова замыкается в своем безысходном коконе.

Родни почти все время проводит с Зеленкой. Вряд ли ему удастся достигнуть своего былого уровня, но он решил сделать все, что от него зависит, чтобы понять принцип действия машины, без спросу омолодившей его, и добиться обратного эффекта. Зеленка говорит, что даже если они разберутся, он не отважился бы на попытку сделать все как было; что, если машина вернет больше, чем забрала? Родни пожимает плечами и говорит, что должен сделать это если не ради себя, то ради Джона. Зеленка грустно улыбается и говорит, что если Родни опять повзрослеет, по нему молодому будут очень скучать.

Ну да, думает Родни, все, кроме Джона.

Как правило, Родни уважает нежелание Джона тесно общаться, но однажды он стоит на балконе и бесится от того, как мало знает, и завидует себе прежнему. Он крепко зажмуривается и ежится от отвращения к себе, а когда открывает глаза, видит, как мимо балкона трусцой пробегает Джон. Родни далек от спорта, как Лантия от Земли, но ноги сами выносят его в коридор и несут за Джоном. Джон слегка сбивается с ритма и настораживается, когда Родни догоняет его, но Родни просто молча бежит рядом, дыша носом и мерно работая руками, и Джон успокаивается, даже чуть-чуть сбрасывает скорость.

Через полчаса Родни с трудом удерживает язык во рту, и Джон останавливается, протягивает ему бутылку воды и улыбается так, словно кто-то одновременно тянет уголки его губ вверх и заставляет поджать губы. Родни отвечает улыбкой настолько солнечной, насколько это возможно, когда у тебя в груди дерутся дикобразы, стреляя иглами в бок.

Они начинают бегать вместе регулярно. Они молчат, но Джон больше не топит коридоры в своем отчаянии и научается долго смотреть на Родни. И улыбается уже как человек, а не как поленце.

Как-то раз Джон забывает взять с собой воду и, когда истекает время тренировки, останавливается у двери и нерешительно предлагает Родни зайти. Зайти к нему в комнату, доходит до Родни через мгновение, и кровь резко отливает от лица. Ему, тем не менее, удается принять приглашение и даже перешагнуть порог.

Пока Джон наливает ему воды, бросая на него быстрые тревожные взгляды, Родни осматривается и, конечно, не находит ничего знакомого. Джон мрачнеет, подходит, протягивает стакан. Родни катает его между ладонями, цепляясь за ощущение сухости во рту, как за соломинку, не дающую пасть духом.

— Спасибо.

— Садись, — Джон указывает на стул, сам садится на кровать и вдруг говорит: — Я, наверно, никогда не перестану надеяться, что ты что-нибудь вспомнишь.

— Я тоже, — признается Родни и внимательно смотрит на Джона. — Хотя я даже не знаю, что должен вспомнить.

Джон не ловится на столь безыскусную наживку.

— Я ни разу не спросил тебя, как тебе тут живется, — говорит он. — Ты не скучаешь по Земле? Тебе хорошо здесь?

— Все прекрасно, за исключением форматнутого харда, — преувеличенно легкомысленно машет рукой Родни.

Джон улыбается.

— Эти слова должны казаться ужасно странными в твоих устах, — говорит он, — но не кажутся. Извини, у меня не получается думать о тебе как о пришельце из восьмидесятых.

— Ну, надо мной изрядно потрудились, — усмехается Родни. — Я теперь самый обычный молодой парень двадцать первого века.

Джон смотрит на него тяжелым взглядом.

— Нет. Не обычный.

Родни опускает голову и придерживает стакан снизу: ладони и пальцы моментально взмокли, да еще и трясутся ощутимо. Когда-нибудь нужно это сделать. Почему бы не сейчас?

— У меня к тебе большая просьба, — говорит Родни.

— Какая? — с готовностью спрашивает Джон.

— Расскажи мне… — горло схлопывается, но Родни вливает в него воду, заставляет себя посмотреть на Джона и выдавливает слова дальше: — …что было… между нами?

Джон опускает плечи и как будто стареет на глазах. Полезная способность, невесело думает Родни, научил бы меня.

— Ты что-то сделал мне? — продолжает он, сжимая стакан. — Почему ты ведешь себя, словно виноват передо мной? Словно пытаешься искупить вину? Что машина стерла из моего будущего и твоего прошлого?

Джон упирается локтями в колени и прячет лицо в ладони. Родни встает, на негнущихся ногах подходит к кровати и садится рядом с Джоном, кладет руку ему на плечо, чувствует, как напрягаются мышцы под ладонью. Родни очень хочется испытать дежа-вю, неведомым, каким-нибудь сорок вторым чувством ощутить, что это или хотя бы нечто подобное уже случалось с ним, что прикосновение разбудит память, ведь не может быть, чтобы такое важное для Джона время просто стерлось у Родни из головы. Он не хочет верить, что нечему просыпаться, что их с Джоном общее жизненное пространство родилось несколько месяцев назад и вряд ли Родни доведется снова пережить что-то из уже пережитого вместе с Джоном.

Джон продолжает созерцать внутреннюю сторону век, и Родни говорит, чувствуя, что начинает задыхаться:

— Что бы ни случилось тогда, это никак не повлияет на мое предельно хорошее отношение к тебе сейчас. Но я должен услышать все от тебя.

Джон убирает руки от лица и смотрит на Родни решительным взглядом висельника.

— Я тебя любил, — говорит он таким тоном, словно это его последние слова. — А ты любил меня.

Родни открывает рот и закрывает его. Любовь среди его предположений попадалась только в виде Джона, влюбленного в Джинни (или в их мать, упрямо подсказывал мозг, бастующий против информации о почти отсутствующей разнице в возрасте между ним и Джоном).

Внезапная мысль опаляет Родни, и он неосознанно проводит рукой по покрывалу. Джон усмехается.

— Да. Именно в этом смысле. И тут в том числе.

Он отворачивается и трет пальцами глаза. Родни смотрит на его гладко выбритую щеку, на завитки волос за ухом, на мускулы, перекатывающиеся под кожей в такт движениям головы. Медленно, как загипнотизированный, Родни проводит кончиками пальцев по шее Джона. Джон замирает.

— Не надо, — глухо просит он.

— Почему? — спрашивает Родни, у которого вдруг появляется уверенность, что камень наконец свалился в плеч; он пока не чувствует этого, но уверенность уже есть. — Неужели я так изменился с возрастом? Совсем не похож на того, кого ты… знал?

Джон встает, движения его деревянные.

— Слишком похож.

— Тогда я не понимаю…

— Я тоже.

Они молчат, Джон смотрит в стену, Родни несколько минут смотрит на Джона, потом встает и уходит.

Он идет по коридору, сворачивая куда-нибудь, как только улавливает голоса или шаги впереди. Может быть, даже скорее всего, он поступил очень неправильно, но что делать, у него нет решения и он вряд ли смог бы высидеть что-нибудь у Джона в комнате. Ему не хватает опыта, жизненного, отношенческого, теоретического и практического; ему не очень дается общение с людьми, и он читал слишком мало ненаучных книг, чтобы попробовать разыграть какой-нибудь сценарий, придуманный другими, если уж не получается дойти до чего-то своим умом.

Решение приходит только ближе к утру следующего дня, и Родни окончательно разочаровывается в своем мозге, так долго искавшем такой простой выход.

* * *

Шеппард просыпается от холода. Голова чугунная, глаза кажутся посторонними предметами, титанической силой вдавленными в чугун, и ему на мгновение кажется, что он на Земле и у него жестокое похмелье. Но тут рядом с ним в темноте начинается ленивая возня, и он понимает, что просто МакКей опять стянул с него одеяло и наполовину вытащил из-под головы подушку, отчего немилосердно затекла шея.

— Хоть подушку-то отдай, — умоляюще стонет Шеппард, шаря по МакКею в поисках воротника футболки или еще чего-нибудь, во что можно вцепиться.

МакКей издает довольный утробный звук , подушку сует Шеппарду в лицо и вдруг прижимается всем телом, так что Шеппард чуть не падает с кровати.

— Но-но, — ошалело бормочет он, чувствуя, как тело начинает покалывать.

Иголочки быстро стекаются к паху. Это ощущение почему-то кажется полузабытым и связанным с чем-то горьким, горестным. Шеппард запускает пальцы МакКею в волосы, находит губами губы и вдруг понимает, что волосы у МакКея слишком длинные.

Память заводится с полтычка.

Пока сорвавшийся с кровати дрожащий Шеппард привыкает к режущему глаза свету настольной лампы, МакКей выпутывается из одеяла и сдавленно ругается. Шеппарду тоже хочется вспомнить все, чему он научился в армии, но у него вырывается только:

— Зачем?..

— А в чем, собственно, проблема? — в сердцах спрашивает голый взъерошенный МакКей, прекращая распеленывать ногу. — Что так кардинально изменилось за двадцать лет? Теперь трахаться можно только после тридцати? Или лично ты трахаешь только дважды докторов наук?

— Зачем? — тупо повторяет Шеппард.

МакКей замирает и вызывающе смотрит на него, но в глубине глаз уже проснулась тревога.

— Всем все нравится, один ты недоволен, — говорит он. — Ты всегда такой, против течения?

— Всегда, — тихо отвечает Шеппард и спрашивает уже осознанно, вкладывая в голос всю еще не перегоревшую боль: — Зачем?

МакКей с силой закусывает губу.

— Не зачем, а почему, — отвечает он. — Потому что могу. Потому что тебе это нужно. И мне это нужно. А вот теперь можно спросить, зачем. Затем, что я не могу больше видеть тебя несчастным. Вот это не знаю, почему. Может быть, я тоже тебя люблю. И сюда я, кажется, не только из-за тебя пришел. Мне и в себе самом надо разобраться.

Шеппард садится на кровать, стискивает голову руками, словно без поддержки она развалится. МакКей у него за спиной перестает возмущенно сопеть.

— Не веришь, что я еще раз могу тебя полюбить? — спрашивает он упавшим голосом.

— Я не знаю, — сквозь зубы отвечает Шеппард.

Голова продолжает распухать. Мысли разбегаются, и страшно открыть глаза: кажется, что внешний мир тоже расползается клочьями.

Кровать прогибается. МакКей садится рядом, свешивает ноги с кровати.

— Я не хотел ставить тебя в неловкое положение, — говорит он после паузы, и голос его так похож на голос прежнего МакКея, что Шеппарда продирает ознобом. — Я не думал, что это так…

— Важно для меня? — выдавливает Шеппард просто потому, что не может больше молчать.

— Нет, — серьезно отвечает МакКей, — очевидно, что это очень важно для тебя. Очевидно, что это было очень важно для меня. Я не думал, что это так сложно. Не ожидал, что отношения — это так сложно, особенно те, в которых не нужно начинать все с нуля.

Шеппард наконец открывает глаза и смотрит на него.

— Для тебя все с нуля.

— Неважно, — дергает плечом МакКей, и укол, который Шеппард чувствует всегда, когда Родни делает что-то совсем как тот МакКей, вдруг кажется приятным — свидетельством, что тот МакКей и не думал никуда деваться. — Я гибче. Хотя кто знает, как я повел бы себя, если бы оказался на твоем месте.

Они несколько мгновений молчат, потом МакКей говорит:

— Знаешь, немножко обидно, что ты так хочешь вернуть того меня. Я понимаю, что человек — это совокупность внешних и внутренних влияний, и ты любил именно то, что из куска общечеловеческого материала вылепили сорок лет взаимодействия с окружающим миром и варки в собственном соку. Но, Джон, — он мягко тормошит Шеппарда за плечо, — я уже не смогу стать таким же, потому что мир вокруг изменился и мне уже не воссоздать обстановку, в которой я жил с двадцати до встречи с тобой. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы приблизиться к этой модели, но мне будет нужна твоя помощь. И все равно полной идентичности не будет. — Шеппард несмело смотрит на него, и МакКей лукаво улыбается. — Посмотри на это с другой стороны: многим чертам, которые тебя во мне раздражали, ты легко можешь не дать развиться. Разве плохо?

— Плохо, — отвечает Шеппард. — Вдруг вместе с твоим, например, вселенским зазнайством я не дам развиться той области тебя, благодаря которой я тебе нравлюсь.

МакКей фыркает, и Шеппард привычно морщится, но знакомый звук отдается в груди почти не больно.

— Красивые, смелые, сильные, добрые и умные люди нравятся мне и сейчас. Серьезно, Джон. Если я в чем-то уверен, так это в том, что мне ужасно не хочется ревновать тебя к самому себе.

Шеппард позволяет себе слегка капризный вздох.

— Раньше ты не ревновал меня ни к кому.

МакКей пугается.

— Правда? Нет, ладно, я постараюсь…

Шеппард ловит его руку и долго смотрит на хрупкие костяшки.

— Не надо, — говорит он. — Не надо стараться, Родни. Мы никогда не старались что-то сделать с собой или чем-то стать. Скорее всего, именно поэтому мы так долго были вместе. — Он смотрит на МакКея. — Я, похоже… похоже, хочу продолжить в том же духе. А там посмотрим.

Родни закатывает глаза.

— Наверняка ты просто повторяешь какие-нибудь давнишние мои слова, пользуясь тем, что я их не помню.

— А я тоже не помню, — говорит Шеппард, проводя кончиками пальцев по внутренней стороне запястья Родни и глядя, как расширяются его зрачки. — Какого черта? Я тоже начинаю все с нуля.

@темы: .V.2 Штампы, #fandom: Stargate Atlantis, Stargate Atlantis: Джон Шеппард, Родни МакКей. (табл.30)