[fanfic100]

Название: Смерть в Венеции
Фандом: Герои
Герои: семья Петрелли, Беннет, Габриэл, Дэнко, Дойл, гаитянин, косвенно прочие
Тема: II: 4: 02 - Убийство
Объём: 10 495 слов (окончание в комментариях)
Тип: джен
Рейтинг: PG
Авторские примечания: Предупреждения: powerless-AU, ООС, смерть персонажей, немного мистики, немного дарка. Ретейлинг романа Рэя Бредбери «Смерть – дело одинокое» (впрочем, кажется, вместо ретейлинга вышло что-то вроде кроссорвера). Плохой сюжет, если, конечно, это вообще можно назвать сюжетом. Извините.

То, что происходит на Миле – остается на Миле.
(Стивен Кинг)

Все всегда начинается хорошо. Но как редко история людей, история больших и маленьких городов имеет счастливый конец.
(Рэй Бредбери)


1.

Тем, кто склонен к унынию, Венеция в штате Калифорния, могла предложить все, что душе угодно. Последние нефтяные вышки на побережье, стонущие и причмокивающие, почти каждый вечер скрывались в густом тумане, а в каналах, где еще покоились, останками невиданных кораблей, последние цирковые клетки и фургоны, когда-то оставленные там, и еще не съеденные ржавчиной, плескалась темная вода. Построенный в начале пятидесятых, пирс осыпался в море, его изглоданные временем сваи уходили чередой скорбных сестер Лота все дальше и дальше от пятящегося к берегу края.
После шума и спешки Нью-Йорка, Венеция казалась Питеру Петрелли меланхоличным байроновским Раем. Семнадцать лет назад он провел здесь почти весь июль – блуждал по длинным запутанным улочкам, заглядывал в лавки, торгующие стеклянными глазами, гадальными картами, даже фарфоровыми куклами, и, рискуя потеряться в тумане, вечера напролет сидел у каналов, вслушиваясь в смутный шепот воды. Вчера Питер снова прибыл в Венецию, как и в прошлый раз – с отцом, матерью и старшим братом, который ждал теперь приезда жены с детьми – а ведь шестнадцать лет назад он, как мальчишка, сбегал чуть ли не каждый день на свидания к хиппи, жившей на севере города. Юность Нэйтана доцвела и ушла, а в Венеции за это время ничто не изменилось.

Сырой, туманный вечер окутал, обнимая, растворяя в себе Питера, решительным быстрым шагом направлявшегося к каналу, у которого, будучи подростком, часами наблюдал за полуслепыми рыбами, живущими в старых клетках бродячего зверинца. Иногда ему казалось, что в глубине, среди утративших привычную глазу форму существу и предметов, шевелятся аморфные духи, протеи, сциллы, безымянные монстры. И сегодня им овладело желание снова придти туда, чтобы увидеть, что в том канале, равно как и во всех прочих, больше нет никаких чудовищ.
«Нэйт прав, – думал Питер, машинально безошибочно повторяя путь, которым следовал раньше, – я никогда не повзрослею». Его старые кроссовки приглушали звук шагов, а низко стелившийся по земле, точно в старых фильмах ужасов, туман поглощал его полностью.
В окружавшей Питера тишине, нарушаемой только негромким чмоканьем и протяжными стонами вечно голодных нефтяных вышек, вдруг возникли шаги – нетвердые, но шумные, и чавкающие, точно тот, чьи ботинки производили этот звук, только что вылез из воды. Шаги становились все громче, и, когда Питеру уже пришла в голову мысль о том, что где-то рядом идет сквозь венецианский вечер человек-невидимка, из туманного переулка вынырнул высокий незнакомец, кутавшийся в пиджак, точно спасаясь от холода. Поравнявшись с Питером, на секунду замер, и, обдавая его запахом виски, громко прошептал:
– Смерть… смерть – дело одинокое…
Нетвердой походкой, опустив голову и сунув руки в карманы, он, все так же зябко сутулясь, перешел на другую сторону улицы и зашагал прочь. Когда Питер обернулся ему вслед, тот уже скрылся из виду.
Смерть – дело одинокое.
Эта фраза мгновенно впечаталась в разум Питера, точно раскаленное клеймо – в обнаженную кожу. Должно быть, смерть Луиджи Петрелли, построившего дом здесь, в Венеции, была очень одинокой – он отгородился от нее пуленепробиваемыми стеклами и стальными дверьми, за которыми и умер, медленно разложившись заживо, охваченный болезнью, как сама Венеция охвачена гниением.

Миновав телефонную будку – все ту же, должно быть, в ней не появилось ни новых похабных надписей, ни нового телефона, Питер подошел к каналу. Темная вода, похожая на патоку, лениво шевелилась под ватным слоем тумана. Где-то рядом раздался всплеск – должно быть, прыгнула в воду, чтобы переплыть на другую сторону, крыса. Мелкие волны, возникающие и затухающие сами собой, не слушаясь велений Луны и ветра, складывались в причудливые калейдоскопные узоры и небольшие водовороты, шептались, точно подзывая к себе. Подросток с богатым воображением услышал бы в этих звуках слова, а в тумане ему померещились бы монстры, похожие на людей или животных, пришедшие из худших ночных кошмаров. Даже сейчас Питеру сказалось, что он видит тянущуюся к нему из воды руку.
Отступив на два шага назад, и встряхнув головой, точно прогоняя сон, он понял, что в черной воде действительно белеет человеческая рука, зажатая между прутьями. Вода снова нахлынула на берег, и кончики пальцев пошевелились, запястье повернулось, точно колыхавшийся в глубинных течениях мертвец – это не мог быть живой человек, только не там, в водах маленького американского Стикса – невнятным пятном видневшийся где-то внизу, нашел опору, чтобы выбраться на сушу.
Стряхнув с себя невольное оцепенение, Питер попятился к телефонной будке. Путь до нее был невероятно долгим; во влажных шагах своих кроссовок ему мерещился звук шагов того пьяного незнакомца, и в голове начала биться, точно рыба в сети, мысль, которой суждено было стать на несколько дней его душой, одержимостью, самой его жизнью: тот, кто сказал – «смерть – дело одинокое», и исчез, что точно призрак, уж не он ли оставил в канале это тело, не его ли руки держали под водой кого-то, пока тот не захлебнулся?

* * *

Когда прибывшие по звонку полицейские уже вытаскивали на сушу тело, Питер все еще чувствовал липкую телефонную трубку у себя в руках.
Высокий, хмурый следователь, представившийся как детектив Беннет, неотрывно глядя на одевавшегося лысого темнокожего мужчину, вытянувшего труп на серый песок, спросил имя Питера, записал его адрес, хмыкнув – «а, вилла Петрелли… добро пожаловать в Венецию», и закрыл потрепанный блокнот.
– Можете идти.
Питер кивнул, и снова посмотрел на тело, все еще неловко раскинувшееся на берегу. Это был невысокий и немолодой мужчина, его широко распахнутые светлые глаза – зрачки почти полностью поглотили бесцветную радужку – равнодушно смотрели вверх; на почти голый череп, обтянутый бледной кожей, налипли мелкие песчинки. Черная бездна точно высосала, вымыла из тела почти все краски, оставив после себя грязную белизну, как плохой растворитель. Изо рта и носа мертвеца все еще вытекала вода; темная одежда, плотно облепившая тело, казалась гигантской водорослью, выросшей на дне венецианского канала, и обхватившей утопленника, точно желанного, пусть и незваного гостя.
– По-моему, я знаю его, – полицейский, видимо, прочитал во взгляде Питера любопытство, – это дезинфектор. Жил напротив часовой мастерской. Одинокий тип, не думаю, что кто-то заметит, что он умер, разве что крыс в городе станет чуть больше.
Быстро наклонившись, он расстегнул нагрудный карман мертвеца, и вытащил оттуда мягкий брусок из слипшихся бумажных прямоугольников:
– «Эмиль Дэнко. Уничтожение крыс, насекомых и других паразитов. Профессионально. Круглосуточно», – прочитал он, и положил визитки обратно, – да, я не ошибся. Должно быть, он был пьян, и оступился на одном из мостиков, а тело уже потом загнало в клетку течением.
Питер подумал, что стоило сказать: «я думаю, его убили», и эти слова чуть не сорвались с его языка: ведь череда ямок-следов, тянувшаяся прочь от воды, скорее всего, была оставлена тем мокрым и пьяным человеком, незнакомцем, шумно прошептавшим в вечерний туман, как в подушку, свое непонятное признание – но невозможно передать детективу то чувство, тот запах смерти, шедший от таинственного случайного встречного, легче было бы объяснить врачу, что смерть больного вызвана фейри, вышедшими из стен, проникнувшими в тело и пережавшими артерии и трахею.
– Я видел тут странного человека, – сказал он, наконец. – Он вышел из переулка, рядом с тем местом, где рельсы поворачивают.
– В Венеции много странных людей. Очень много, – полицейский пожал плечами, голос его звучал глухо и тихо, точно из-под воды. – Отправляйтесь к себе, мистер Петрелли.


2.

Весь следующий день казался Питеру нарисованным на стене – долгое путешествие по городу, запомнившемуся за один, давно обратившийся в прах месяц, лучше, чем звук собственного сердцебиения, не мог отвлечь от неприятных мыслей: умерший от долгой болезни мало чем отличается от утопленника, если тот действительно сам падает с шаткого мостика и, уже мертвый, заплывает в клетку, пытаясь там заночевать – но непонятная, и, оттого, пугающая, смерть этого прежде ни разу не виденного человека, была подозрительной, точно в дешевом старом триллере, где призраки, прилипшие к черно-белой пленке, нашептывали зрителю: убийца сидит где-то в темное кинотеатра, у тебя за спиной, пистолет лежит у него на коленях, а рука, опускающаяся в пестрое ведерко за отдающим прогорклым маслом попкорном, когтиста, как лапа хищной птицы.
Когда-то в Венеции был кинотеатр, в котором ночи напролет показывались старые фильмы, и под громовые раскаты органа, на экране приникал к шеям жертв Дракула с улыбкой и глазами Лугоши, снова и снова встречался на скале со своим безумным создателем, монстр Франкенштейна. Когда-то Венеция была прекрасным городом, но никто уже не помнил эти времена, превратившиеся в легенду, как справедливость рыцарей Круглого Стола и отвага Неистового Роланда. Роскошное здание, именовавшееся «виллой Петрелли» было возведено здесь в начале двадцатых годов, дедом Артура – безумным Луиджи, который уже тогда был немолод. Когда его сыновья и жена отправились, навсегда оставив скрежещущий Чикаго, в Нью-Йорк, он, бросив все дела приехал в Венецию, одержимый идеей о том, что родные хотят его отравить, друзья – заколоть, враги – отправить на электрический стул, и каждый – застрелить, внезапно выскочив из-за угла, и построил здесь свой мрачный замок. Тогда в Венеции еще были свои карнавалы и поющие гондольеры, а Констанция Реттиген, кинозвезда, то ли мертвая, то ли живая, еще была легендой, и каждый житель города гордился, что она похоронила себя заживо, навсегда закрыв двери дома и опустив все занавески, чтобы никто не мог видеть ее лица, именно здесь. Говорили, что это Луиджи привез сюда туман и меланхолию, дожди и печаль, наводнил город крысами, призраками, скорбными вздохами сделал каждый семейный ужин – поминками по кому-то незнакомому.
Страх ли Луиджи отравил Венецию, или же ее молодая меланхолия ударила ему в голову, как вино, но паранойя его расцвела гигантской смрадной орхидеей, и, облаченная в камень, краску и штукатурку, стала зданием, способным укрыть от любого врага: в каждой массивной двери был спрятан стальной лист, толстые оконные стекла не пробила бы ни одна пуля, в саду каждую ночь злобными духами носились псы, точно зачатые норвежскими волчицами от самого Цербера, а в винном погребе, задолго до испытаний атомных бомб, можно было укрыться от ядерной войны. И сейчас, постаревшая вилла, дерево которой разбухло, точно пораженные артритом суставы, массивные замки каждой двери которой перестали слушаться рук хозяев, запираясь и отпираясь по собственной воле, и из окна которой уже не покажется дуло любимой винтовки Луиджи, умершего, в конце концов, от рака и страха перед врачами, готова спрятать всех Петрелли от любого зла, настоящего или вымышленного.

Среди повторяющихся улочек, точно построенных сказочными существами, мечтавшими запутать любого человека, который придет сюда, каждый разлом асфальта, вывеска в пыльном окне, исчезающий за углом хвост пестрой кошки, превращался в кусочек времени, срезавшийся с тела дня, и только когда, окончательно забыв о солнце, от каналов потянулась, невидимым туманом сырость, Питер повернул к дому. У магазина «чудесных товаров для маленьких леди», он скользнул в переулок, ощущая спиной тяжелый взгляд фарфоровых кукол в витрине, и дойдя до церкви, колокол которой давно уже не звонил, свернул на одну из тех длинных улиц, что нитями паутины тянулись через весь город. К северу от лечебницы, к югу от дома, он прибавил шаг, чувствуя, как, с каждым футом, превращается в угловатого подростка, еще надеющегося вытянуться к осени, в карманах которого полно ракушек и цветных камушков, хотя он давно уже не играет в детские игры. Почти готовый побежать, он снова свернул – на узкую серую улицу, именовавшуюся «Вдовьей дорогой».
Здесь он, кажется, впервые за день увидел живого человека: рослый молодой мужчина в очках, стоял, склонившись к тонкому, как бумага, витринному стеклу часовой мастерской, и торопливо скреб ножом мелкие буквы надписи «Грэй и сын»; по едва заметному следу рядом можно было догадаться, что раньше там было написано «Грэй и сыновья». Питер на секунду остановился, глядя на ритмичные, истовые движения, мелькание неострого лезвия, бледных пальцев, сжимающего запястье темного ремешка, и черного циферблата с двумя рядами белых цифр.
Сквозь скрежет металла по стеклу, похожий на стоны нефтяных вышек, он услышал беспокойное бормотание, в котором с трудом удавалось разобрать отдельные слова: «давно пора было это сделать», «все равно у меня не будет детей», и «что-то нужно, мистер?», напоминающие о том пьяном, тихом «смерть – дело одинокое». Незнакомец точно хотел заговорить с Питером, но никак не мог набраться смелости, чтобы сказать: «не уходите, кем бы Вы ни были», а тот не хотел вспоминать вчерашний вечер, труп в канале и неприятный, неожиданно-долгий путь домой, а потому ускорил шаг.
Где-то здесь, в Венеции, должно быть, все еще жила та девушка, в которую был влюблен Нэйтан – хотя, быть может, она уже давно села в какой-нибудь разрисованный цветами автобус, и уехала из спящего королевства вечного уныния – если, конечно, можно ухать из Венеции, которая своими холодными губами присасывается прямо к сердцу. Питер помнил ее имя – Мередит, кажется, Гордон или что-то похожее – хотя видел всего один раз, и, кроме имени, запомнил разве что ее сияющие светлые волосы, золотое облако среди хмурого лета.

Нэйтан встретил брата у высоких ворот виллы Петрелли, и обнял за плечо. Кажется, он что-то говорил – «знаешь, Пит, мы с мамой уже начали волноваться», и «ты предупреждай, когда уходишь на весь день», и «я созвонился с Хэйди, она приедет с мальчиками через неделю». Питер машинально кивал, вставлял наугад «угу», но из головы у него никак не шел часовщик, скобливший стекло – рассеянный взгляд, запоминающееся лицо, с по-женски нежно изогнутыми губами и пушистыми бровями. Не так ли выглядел тот незнакомец, который знал все об одиночестве смерти?
Это вопрос беспокоил Питера весь вечер – и за ужином, пока Артур перечитывал вчерашнюю газету, а Анжела неотрывно смотрела в окно, точно пытаясь разглядеть незваных гостей, живых или мертвых, в саду, по ту сторону прочного стекла, и позже он тщетно пытался вспомнить, как выглядел тот человек, но никак не мог, его голос оставался невнятным, смутно увиденные черты лица стирались снова и снова. Тот полицейский, детектив Беннет, говорил о часовой мастерской – но Питер не мог вспомнить, что осталось у него за спиной, когда он остановился, глядя на мистера Грэя, у которого не будет сыновей – и не был уверен, что эти слова действительно что-то значили.
Всю ночь напролет ему снился часовщик, стоявший по горло в грязной воде и удерживавший своего, трепыхающегося, как еще живая рыба, брошенная на сковороду, соседа, вцепившись ему в шею. Рядом скрежетали, разваливаясь, старые клетки и фургоны, где-то поблизости, точно изнемогая от желания увидеть агонию своего врага, плюхались в воду, тяжело, как поросшие мхом камни, крупные крысы. Вода вдруг стала темнее и плотнее, сгустилась, превратившись в кисель из духов прошлого, и тягуче, как болотная трясина, обняла тело часовщика, дно, превратившееся в зыбучие пески, поехало под его ногами куда-то вниз, но, в последний момент, уже захлебываясь, он смог ухватиться за остов клетки, как за милосердно, спасительно протянутую руку, и вылезти на берег, чтобы поведать случайному встречному: смерть – дело одинокое.

Завтрак прошел в тишине – Анжела задумчиво смотрела в никуда, словно все еще переживая ночные сновидения, Артур чертил что-то пальцем на скатерти, точно задумчивый студент из фильма семидесятых, Нэйтан едва заметно улыбался, будто тоже был погружен в мир приятных грез. Спокойствие Венеции овладело ими, и Питер чувствовал растущее беспричинное раздражение – точно он действительно знал нечто, что не знали другие, видел то, чего они не видели, точно на столе лежал перед ними сгорающий заживо человек, чья кожа осыпалась пеплом, обнажившиеся почерневшие мышцы трещали и крошились, а обугленный рот снова и снова разевался в беззвучном крике, и все пытались этого не замечать.


3.

На двери висела табличка «закрыто», но ручка легко подалась, и петли повернулись, точно хозяин ждал незваных гостей, которые придут развеять его тревожное одиночество. Питер перешагнул порог, стараясь, почему-то, ступать как можно тише. В Венеции снова было облачно, и мастерская тонула в полумраке, пустые, но сверкающе-чистые витрины, казалось, выжидающе смотрели на него, сделавшего глубокий вдох:
– Мистер… Грэй! Вы здесь? – звук собственного голоса показавшийся Питеру чудовищно громким, на самом деле был тише тиканья настенных часов.

Миновав прилавок, похожий на барную стойку, местами исцарапанный, но тщательно отполированный, он повернул влево – мастерская на секунду показалась ему гигантским лабиринтом, населенным созданиями страшнее, чем минотавр – и увидел не отвечавшего на зов часовщика. Тот неподвижно висел над столом, укрытый полумраком, как темным саваном, его шею обвивала толстая веревка, белая, похожая на пещерную змею, никогда не видевшую света; такие же пронзительно-белые голые лодыжки, не покрытые чересчур короткими брюками, яркими пятнами бросались в глаза. На правой был заметен влажный след, и вдруг ставший таким явным тяжелый запах, постыдный для живого и естественный для мертвого чье тело спешит избавиться от остатков всего того, что напоминает о жизни, точно лишнее доказательство, сделал почти неестественно-красивую, смерть, реалистичной. Рот Грэя был приоткрыт, точно в мольбе о последнем поцелуе, под веревкой виднелся темный след, похожий на отпечаток от бретельки бюстгальтера на плече женщины, агония, должно быть, была короткой, и очки лишь чуть сползли, придавая мертвецу растерянный, беззащитный вид. И Питер увидел, что его лицо, укрытое полумраком, точно поднятым воротом, действительно было лицом человека, вышедшего из тумана, чтобы сказать: «смерть – дело одинокое». Догадка переплавилась в реальность, подозрение стало уверенностью, и точно рухнула где-то позади, с тихим шорохом, дорожка костяшек домино.
Вслед за этим воображаемым звуком раздались негромкие шаги, не нарочито крадущиеся, слышные, но легко теряющиеся в тиканье окружающих часов.
– Полиция, – смутно знакомый голос показался громом в этом царстве смерти, – обернитесь.
Это было скорее вежливой просьбой, чем приказом, и обернувшись, Питер увидел того же полицейского, что записал его имя в блокнот, на берегу, у мертвого тела.
– Так. Мистер Петрелли.
Не дожидаясь оправданий и объяснений, он убрал руку с кобуры пистолета и подался назад.
– Женщина, живущая на углу, сказала, что видела высокого темноволосого мужчину, похожего на самого мистера Грэя, взламывавшего входную дверь, это показалось ей странным… Впрочем, не думаю, что она видела Вас.
Он перевел взгляд на повешенного и кивнул напарнику, все тому же низкорослому темнокожему с гладко выбритым черепом. Казалось, он осуждает самоубийство, как терпеливый хозяин осудил бы шалости недавно купленного щенка.
– Не удивительно, что он, наконец, это сделал. Попытки уже были, ему предлагали обратиться в клинику, но… – Беннет снова посмотрел на Грэя, пристально, точно ожидая от того оправданий. – Он сошел с ума, когда умерла его мать.
– Сошел с ума? – машинально повторил Питер.
– Воображаемый друг, галлюцинации, и все такое прочее, – детектив покачал головой. – Тихое помешательство, которое, наверное, можно было вылечить. Жаль, он был неплохим часовщиком, – он снова посмотрел на Питера. – Что Вы здесь делали?
Присутствие мертвого не окрасило слова мрачностью, казалось, они говорят на автобусной остановке или у входа в какую-то забегаловку, там, где Смерть появляется раз в десять лет и тут же уходит, не найдя для себя добычи.
– Пришел из чистого любопытства, – абсолютно честно ответил Питер. – Только что.

Принято считать, что часы, навсегда расстраиваясь, как пианино, от неслышимого людям шороха, с которым душа покидает тело, останавливаются в момент смерти – но все часы вокруг продолжали тикать, синхронно, ровно, и звук казался то громким, точно шум вбиваемых в зыбкое дно свай, то тихим, похожим на рокот приближающейся армии амазонских муравьев.
Запястья Грэя были беззащитно обнажены, как и щиколотки.
– Часовщик без часов? – спросил Питер вслух, ни к кому не обращаясь.
– Зачем ему собственные, если есть чужие? – Беннет пожал плечами, и Питер отступил на шаг в сторону, пропуская его к телу.
Точно чувствуя неловкость, он опустил взгляд. На гладкой столешнице остались, должно быть, от тяжелых ножек сейчас лежавшей на полу табуретки, неглубокие царапины; у самого края лежали аккуратно сложенный тетрадный лист, придавленный карандашом, и отпечатанный на сероватой бумаге буклет, простая и скромная реклама – «Кукольный театр Дойла», гласили квадратные буквы, напечатанный над головой Панча, за спиной которого стоял кукольный Мрачный Жнец, от косы и костлявых рук которого тянулись куда-то вверх бледные нити.
Беннет осторожно поднял за край бумажный лист.
– «Некоторые люди не заслуживают жизни, и я – один из них», – прочитал он вслух, так же бесстрастно, как визитку утопленника. – Полагаю, нет никаких сомнений: это самоубийство.
– Думаю, я видел именно его, перед тем, как найти тот труп в канале.
– Он часто шатался вечерами по городу. Как я уже сказал, мистер Грэй был не вполне здоров психически.
– Разве самоубийство человека, которого видели рядом с – возможно, пусть даже только возможно – убитым – не подозрительно?
Беннет пожал плечами:
– Я видел Вас рядом с обоими трупами. Может быть, стоит проработать эту версию? – Прежде, чем Питер успел сказать что-либо в ответ, он едва заметно улыбнулся, и добавил: – идите по своим делам.
Он был все так же спокоен, как и на берегу канала, его глаза были глазами человека, знающего в лицо каждого убийцу в мире.


4.

Когда-то в Венеции был кинотеатр, но его снесли, оставив пустырь, привлекавший ворон и детей, и лишь в середине пятидесятых там, где когда-то крались за белесыми девственницами, скрывавшимися в узких черных тоннелях, как черви в земле, длиннопалые призраки и вампиры в длинных плащах, построили уродливое здание, неуклюже облепленное гипсовыми львиными головами и руками молодых женщин, которые, точно в память о немых фильмах ужасов, вырываясь из-за рам и водосточных туб, тянулись и тянулись друг к другу. В этом доме, не раз менявшем владельца, располагался полицейский участок, единственный в маленькой, скромной Венеции, где почти не было места смертям, не связанным со старостью или сыростью.
Именно туда и отправился Питер – на следующий день, когда дожди и туманы вдруг отступили, ненадолго сделав Венецию обычным калифорнийским городом – чтобы поговорить с детективом Беннетом. Потому, что духи тех, чьи мертвые тела он увидел первым, точно в исландском сказании, стояли за его спиной, печальными голосами выпрашивая, как просят денег те, у кого в карманах действительно не осталось ничего кроме пыли, клочок правды об их одиноких смертях.

Но детектива Беннета мало волновала правда. Сидя на стуле, обитом потертым кожзаменителем, за столом, ножки которого давно вросли в пол, он выдыхал с каждым словом пыль старых бумаг, как курильщик выдыхает дым.
– Вы хотите поймать монстра? – выслушав невнятные объяснения Питера, он откинулся назад. – Почему бы Вам не заняться этим в Нью-Йорке, мистер Петрелли?
Питер хотел снова сказать – «этих людей убили. Я видел человека, который утопил Дэнко, и, думаю, это был Грэй» – но, точно догадавшись, что эти слова не дороже песка у каналов, он позволил друг сорваться с языка фразе, которой его поприветствовала Венеция, точно волшебному «сим-сим», открывающему любые двери:
– Смерть – дело одинокое.
– Одинокое? – кажется, впервые тон Беннета чуть заметно сменился, как меняется стук дождевых капель, когда ветер из северного превращается в северо-восточный.
Питер затаился, как молодой бродячий кот, почти котенок, решающий: хватит ли у него сил, чтобы сразится с матерой крысой?
– Знаете… у них никого не было. Грэй раньше жил с матерью, но та, как я уже говорил, умерла, а Дэнко – встречался с местной проституткой, Аленой, – Беннет провел кончиками пальцев по лежавшей перед ним папке, – поговаривали, что с ним она спала не за деньги. Но, за несколько дней до вашего приезда, она бросилась под трамвай, на углу, у магазинчика торговца пряностями. Или упала. Никого не волнует их смерть, как не волновала и жизнь.
Во взгляде Беннета была тысяча пройденных по сырым улочкам миль, десятки тысяч дней, в которых самым ярким событием было утреннее пробуждение.
– Я понимаю: Вы еще достаточно молоды, чтобы скука не казалась Вам благословением, – он едва спокойно улыбнулся, все той же едва заметной улыбкой, что и рядом с телом Грэя. – Если Вы взломаете хоть один замок, я арестую Вас. Но в Венеции все редко запирают двери – и мертвецы не исключение.

И в этом ответе было больше «да», чем Питер надеялся услышать.


5.

Пройдя пустыми коридорами доходного дома, где сдавались внаем дешевые, сырые квартирки, выкрашенными в светло-серый цвет, похожими на декорации к малобюджетному сериалу – чистая лестница не скрипнула под его ногами, многие из дверей, молчаливо смотревших на него, не открывались слишком давно, на потолке, там и тут, темнели трупными пятнами следы протечек – Питер предстал перед дверью с маленькой, аккуратной табличкой, текст которой повторял слова с визитной карточки: «уничтожение крыс, насекомых и других паразитов»; округлая ручка приятно легла в ладонь и легко повернулась, будто мертвый хозяин был дома и поджидал гостей, так же, как Грэй в ночь своей смерти.
Питер говорил себе, что желание узнать, почему был убит – а мысль об убийстве казалась теперь абсолютной истиной, настоящей, как голос Грэя, мокрого, мятого, и нашедшего, в конце концов, смерть в петле – дезинсектор, выросло из сочувствия к этому прежде никогда не виденному, человеку, задохнувшемся в грязной венецианской воде, под периной из холодного тумана, но, на самом деле, его вело за руку любопытство, улыбающееся, как закадычный друг, должно быть, то самое, что подговорило тысячи Пандор открыть коробки, конверты и гробы, в которых таилось зло, а тысячи тысяч Орфеев – обернуться в тот момент, когда нужно было зажмурить глаза и бежать.

Комната, в которую шагнул Питер, мало отличалась от коридора – серые стены и белый потолок, два стула, похожих на те, что можно увидеть в кругу групповой терапии в любой клинике, старый стол, тоже некогда окрашенный в белый цвет, но пожелтевший и покрывшийся сеткой мелких трещин; легкий, выглядящий почти удивительно новым стеллаж, был уставлен пузырьками, коробками и баллонами, не карнавально-яркими, как те, что продаются в магазинах, едва ли рассчитанными на то, чтобы привлечь внимание домохозяек, которым досаждает одинокая мышь.
В коротком, темном – черный патрон одиноко пустел на потолке, тянувшийся от него белый провод неуловимо напоминал веревку-змею, обвившуюся вокруг шеи Грэя – коридоре было всего четыре двери, и Питер уже догадывался, что не найдет за ними никаких ответов, даже если сможет понять, что за вопросы его тревожат, но, все же, открыл каждую.
И за всеми была пустота – склад ядов, мышеловок, похожих на средневековые пыточные орудия, и заботливо разложенных на полке перчаток, противогазов и защитных очков, старомодная ванная комната с мутным, как воды венецианских каналов, зеркалом над раковиной, к сливу которой тянулась длинная ржавая дорожка, похожая на след от слезы. Спальня: невысокая тумбочка, еще один открытый стеллаж, на котором была разложена одежда, педантично, как вещи в чулане, старая кровать, предназначенная для двоих – Питер невольно представил себе этого маленького бесцветного мужчину, лежащим здесь, неловко раскинувшись, как на песке у канала. Он подошел к окну, и увидел изнанку штор отгораживавших одну из комнат над мастерской Грэя от тихой улицы – они были совсем близко, Дэнко мог бы следить за своим соседом, если тот оставлял занавески неплотно сдвинутыми, или, быть может, он сам, с его голыми окнами и стенами, был главным участником хичкоковского реалити-шоу, окончившегося убийством.
В последней комнате не было ничего, кроме пыли, часть которой взметнулась, роем насекомых, защищающих улей, бросившись Питеру в лицо, припорошила его ресницы и губы. Почти готовый захлопнуть дверь, тот вдруг замер, и чуть подался вперед, приглядываясь: в плотном покрове, застилавшем темный, как в ночлежках для бездомных, пол, виднелись следы: тонкая цепочка к окну, где пыль стерта с подоконника, и другая – обратно ко входу. Отпечатки остроносых женских туфель на шпильке, чуть размылись от времени – они оставлены не вчера и не позавчера.
Питер вспомнил слова Беннета о девушке, которая бросилась под трамвай. Проститутка, встречавшаяся с Дэнко.

Чувствуя, что мог упустить нечто важное, Питер вернулся в спальню. Наглухо задернутые занавески дома Грэя пристально смотрели на него золотистой изнанкой с мелкими стежками вышивки. Он подошел к тумбочке, на которой стояли громко тикавшие часы, ждавшие хозяина, как преданная собака, и большая плоская пепельница, полная окурков – коротких, с темным фильтром, и других, оставшихся от тонких женских сигарет, с едва заметными следом розовой губной помады. Значит, они лежали здесь вдвоем, курили после секса, в комнате без штор, ничего не стесняясь, ни от кого не прячась – а из окна напротив на них смотрел безумный, одинокий человек, безумный и одинокий настолько, что придумал себе друга, если, конечно, можно верить словам полицейского, который, как врач лишенный сомнений, из защитника готов в любой момент стать палачом. Питер выдвинул ящик, ожидая увидеть там все, что угодно – пистолет, горстку пыли, или труп крысы, изувеченный одной из странных мышеловок Дэнко – но увидел лишь фотографию, не старую, но и не слишком новую, с обтрепанными углами. Легко, почти по-дружески обнимающаяся пара улыбалась, не тому, кто их снимал, а друг другу – бледный мужчина и не красивая, но обаятельная женщина. На обороте округлым почерком было написано что-то на иностранном языке, должно быть, русском или греческом.
Он вернул фото на место, и, задвинув ящик, направился к выходу. Питер не был всесведущим детективом из романа в мягкой обложке, и едва ли мог воссоздать по найденным крошкам чужую жизнь, как восстанавливает палеонтолог тело древнего ящера по одной кости, но, покидая эту квартиру, он почувствовал, как затихают когда-то поглощенные жадной водой предсмертные всхлипы.

* * *

Audiatur et altera pars.

Дом Грэя ничем не напоминал квартиру Дэнко – вещей в нем было чудовищно много. Вдоль ведущей наверх лестницы висели фотографии в рамках – хорошенькая женщина, стареющая от снимка к снимку, двое похожих, как братья, мужчин, и постепенно превращающийся в молодого мужчину юноша, в котором Питер узнал самого мертвого часовщика; в каждом стекле новые и новые отражения, растянутые, искаженные, скользящие, как неупокоенные души, невольно вызывая в памяти сон, увиденный в ту же ночь, когда здесь, не выдержав чего-то слишком тяжелого, повесился хозяин – или, быть может, кто-то повесил его, как преступника. Помня вызывающее спокойствие детектива Беннета, Питер аккуратно открыл каждую дверь, точно ожидая найти за одной из них изобличающие неведомого убийцу улики, разложенные на столе и подписанные карандашом.
На кухне было много посуды – тарелки и блюда пирамидами громоздились за матовыми стеклами шкафов, кружки, разрисованные цветами и фруктами, стояли на рабочем столе, прижимаясь к стене, как пленные, готовые к расстрелу, на сушке лежали две тарелки и две чашки, точно перед смертью Грэй ужинал не один.
В комнате, ближней к кухне, на столе стояла маленькая корзинка со швейными принадлежностями, красная шерстяная нить тонким кровавым ручейком тянулась по блестящему дереву, рядом лежали ножницы, приоткрытые, будто оставленные только что. Над кроватью висело фото той же женщины, которая следила строгим взглядом за лестницей – должно быть, матери Грэя – она гордо улыбалась, чем-то неуловимо похожая на Анжелу Петрелли, и на рамке не было траурной ленты. Чуть ниже висело старое деревянное распятье, Иисус с которого, казалось, добродушно переглядывался с фарфоровыми ангелами и дешевыми сувенирами, заполонившими полки. Из любопытства, уже догадываясь, что не увидит там ничего, что могло бы помочь, Питер заглянул в двухстворчатый шкаф – совсем немного платьев и кофт из дешевой материи, чистых, выглаженных, поджидающих хозяйку, которая не придет, чтобы их надеть. Все выглядело так, точно для своего сына миссис Грэй была еще жива.
Не с ней ли он ужинал, прежде, чем веревка сдавила его горло?
«Он сошел с ума, когда умерла его мать». Проникло ли безумие достаточно глубоко, чтобы привести у убийству?

Узкая дверь в спальню самого Грэя открылась так же тихо и плавно, как входная, и, переступив порог, Питер увидел комнату, почти не отличавшуюся от соседней – те же книги, которые жались друг к другу, как испуганные зверьки, потому, что на полках было слишком мало места, чуть поблескивавшие стеклянные шары, внутри каждого из которых был заключен крошечный, грубо сделанный мир, и узкая, аккуратно застеленная кровать. Питер подошел к ней ближе, и, коснувшись ладонью деревянной спинки, задался вопросом – принимала ли эта постель кого-нибудь, кроме самого Грэя? лежала ли здесь, рядом с ним, женщина, или, может быть другой мужчина? прогибался ли хоть раз матрас под тяжестью двух тел, сливающихся в одно в поцелуях, объятиях, равномерных движениях, древних, как жизнь и смерть? В квартире Дэнко, среди пыли и голых стен, было меньше одиночества. Подойдя к окну, Питер чуть сдвинул занавеску и увидел, всего лишь через улицу, так близко, спинку другой кровати, той, где было место для двоих.

Питер подумал, что выкрашенная белой краской дверь – такая же была и в комнате миссис Грэй – ведет в ванную, но ошибся. Эта комната когда-то была ванной, но хозяин превратил ее в фотолабораторию, залитую красным светом, как кровью, пропитал запахом химических реактивов, давно забытых миром, печатающим на струйных принтерах, и растянул на тонких струнах-нервах над ванной поблескивающие глянцем фотографии, на каждой из которых виднелась низкой могильной плитой спинка двуспальной кровати, над которой пламенем взметались длинные светлые волосы, призраками появлялись искаженные движением и страстью, переплавленными в выдержке, лица. Опознать их по размытым чертам не смог бы никто, но голые стены и незанавешенное окно, подтверждая недавнюю догадку, свидетельствовали громче любых слов. На деревянной полке, повешенной чуть выше того места, где, должно быть, прежде была раковина, шкатулкой с секретом покоился старый фотоаппарат, должно быть, тот самый, сжимая который в руках, Грэй стоял, наполовину укрытый шторами, так же, как его труп был укрыт полумраком, и нажимая на кнопку, как на спусковой крючок, снимал опять и опять, полуприкрыв глаза, глядя сквозь длинные ресницы, не находя в себе сил оторваться от зрелища из чуждого ему и его целомудренному миру.
Питер почувствовал, что почти ушедшие в темноту небытия духи мертвых, явились снова, скорбные, шепчущие, тянущие руки в никуда, как тени вампиров в старых фильмах. Не обыскав всего дома, не заглянув за каждую дверцу и в каждый угол, он, не найдя часов Грэя, почему-то понял, что в доме их нет, и почти услышал призрачное: верни их мне.


6.

Дурные предчувствия хищными птицами садились ему на плечи. Питер ничего не мог сделать с этим беспокойством – как будто где-то в венецианской затхлости, укрытой лихорадочным шепотом приливов и отливов в каналах, таилась, спрятавшаяся под крышей дома, полного дешевых сдаваемых внаем квартир, или в узком переулке, оканчивающимся глухим тупиком, когда-то прекрасная сирена, напевавшая в полголоса: пойди, реши, найди, узнай, чтобы успокоиться. Или, может быть, все из-за монстров, живших под водой и когда-то, уже не вспомнить, в который из множества пасмурных дней, слившихся в памяти в один, купивших душу Питера за мраморный шарик, а теперь закрывших свою лавочку и жаждущих доказать, что они были всего лишь выдумкой подростка, слишком много читавшего и смотревшего на разлагающиеся от времени ржавые останки клеток безымянного зверинца, нашедшего последний приют в Венеции.
Подгоняемый этой жаждой, Питер и на следующий день отправился в путешествие по кривым улочкам, сквозь яркий и солнечный день. Все еще не смолкающие голоса мертвых, мысли об исчезнувших часах, картонные подозрения, как навязчивый шарманочный мотив крутились у него в голове, а было достроенный карточный домик похожей на правду истории – Грэй утопил своего соседа, и повесился сам, не выдержал слабого землетрясения: как это и должно быть в снятых на черно-белую пленку фильмах, детали смели четкую картину, как селевой поток, снова оставив за собой траншеи вопросов. Поэтому, он отправился к «Кукольному театру Дойла», на другой конец города – улица Теней, 16, адрес, который подошел бы новому загородному дому доктора Файбса.

Почти у самых высоких ворот стоял за колченогим мольбертом растрепанный художник, и, в картинно-эффектном экстазе творца, рисовал величественное здание виллы, чуть закатив глаза. Одним взмахом кисти он наложил на тень оранжевый сполох, и, когда Питер уже скрылся за поворотом, несколькими темными мазками обозначил, за стеклом одного из дымно-серых окон, человеческую фигуру – прижатые к стеклу ладони, лицо с раскрытым ртом, глаза, распахнутые широко, точно у трагической маски.

Питер не помнил самого кукольного театра – существовал ли он тогда? – но дорога к улице Теней была ему хорошо знакома – если он и провел где-то в этом городе больше времени, чем у канала с клетками, то именно там, где осели когда-то циркачи, не доехавшие до Гибсонтона, фокусники и канатоходцы, уставшие от своего ремесла, на улице, с виду казавшееся неотличимой ото всех соседних, но в окнах домов которой, то и дело можно было увидеть немолодую женщину, вяжущую, зажав спицы в пальцах ног, а в соседних переулках – уродливого карлика, ковыляющего вразвалку в тумане, похожего на гнома из сказок – и, даже если удавалось разглядеть его лицо, то нельзя было сказать, злой он гном или добрый.
Дома Венеции время почти не изуродовало тарелками телеантенн, лишь паутина проводов, раскинувшаяся между домов, казалось, напоминала о том, что время существует, пусть и идет в некоторых местах медленнее, чем в остальном мире. Свернув с улицы Линкольна – если ли в Америке хоть один городок, где не найти улицы с этим названием? – Питер прошел мимо библиотеки и рыбной лавки, и дома, к окну которого кто-то приклеил много десятилетий назад давно выгоревшее объявление «сдаются комнаты», он миновал темные цитадели прибрежных домов, и вышел к пирсу.
Здесь вода была линяло-светлой, и колотилась в берег исступленно, как страстная любовница, которую сильные руки незримого партнера, его тяжелое тело, его властная ярость снова и снова бросают вперед, неистово ударяя о кровать.
На пирсе стояла девушка – почти девочка, едва ли старше семнадцати лет. Одетая в ярко-красное платье, она смотрела куда-то в небо, а мыски ее светлых мокасин нависали над мутной водой, в толще которой таилась ржавая арматура, острая, как зубы древних хищников. Ветер растрепал золотистые волосы, расступившиеся тучи выпустили солнечный луч, и тот обнял девушку, залил ослепительным сиянием, как желтый прожектор – принцессу из школьного спектакля, и тогда она обернулась и улыбнулась Питеру, бетон под ее ногами мог в любой момент превратиться в пыль – а она лишь снова повернулась лицом к облакам, беспечная, счастливая, точно убежденная в своем бессмертии.
Питер почему-то подумал, что, если бы у Мередит и Нэйтана, была дочь, то, выглядела бы она сейчас точно так же, тех же лет, и, наверное, похожая на мать больше, чем на отца.
– Простите… – обратился он к ней, и не сразу понял, что сделал этот вслух, а не мысленно.
Девушка попятилась, точно собираясь приблизиться к нему, чтобы ответить, и в ту же секунду, треугольный кусок бетона, только что находившийся у нее под ногами, рухнул в пасть угловатого ржавого монстра, когда-то бывшего частью уничтоженных «русских горок», а теперь горбато изогнувшегося и щерившегося со дна. Девушка вздрогнула, и, бросилась бежать, точно за ней гнался сам Сатана. Питер не стал ее преследовать.

* * *

Округлое здание кукольного театра когда-то выглядело нарядно и красиво, как и все дома в Венеции, но сейчас бледно-желтая краска потрескалась и вспухла, местами обнажив штукатурку, тоже тронутую разложением, которое, как медленный пожар, пожирало город, а окна были грязными, точно с обеих сторон их покрыли отпечатками своих пальцев люди, слишком долго смотревшие друг на друга сквозь тонкое стекло, от водосточных труб и из-под простенькой лепнины тянулись дорожками темно-бурые ржавые следы, вызывавшие в памяти ванную комнату Дэнко. Пропитанный преждевременным запустением, вздутый куполом, точно обсерватория, дом напоминавший гигантское яйцо, упавшее со стола, и покрывшееся трещинами, но не разбившееся, невольно вызывал в памяти стишок: Шалтай-болтай сидел на трубе, Шалтай-болтай свалился во сне.
И вся королевская конница вряд ли смогла бы остановить начавшееся разрушение, неотвратимо уничтожающее все, как рак Луиджи Петрелли уничтожил его тело.
В городе, где ни мертвые, ни живые, давно не боящиеся смерти, не закрывают дверей, разумеется, открыт был и кукольный театр, ждущий визита детей, которые не смогут противиться желанию снова увидеть Панча, Джуди и всех их многочисленных потомков – но в холле, разделенном надвое массивной стойкой, похожей на гроб для великана, Питера встретили лишь поблекшие афиши: «Синяя птица», «Люди-змеи», «Странствия сэра Ланселота», и две двери, как в головоломке с тиграми и принцессами, где, выбрав дверь можно было бы оказаться и в объятиях красавицы, и в когтях голодного зверя. В этом запустелом доме детства, здании, перенесшемся прямиком из Страны Чудес, которая навсегда превратилась в склеп безумных фантазий, когда Алиса умерла, вспоминались все детские книжки, стихи и сказки, каждое рождественское ожидание чудес.
Питеру не пришлось делать тяжелый выбор: двухстворчатые двери под кроваво-золотистой надписью «зрительный зал» рука хозяина сковала массивным замком, а широко-невысокая дверь со скромной табличкой «подходящим вход воспрещен» была чуть приоткрыта, точно кто-то в спешке выбежал в нее. По-прежнему не зная, что – или кого – он ищет, Питер скользнул вслед за воображаемым призраком хозяина, который, может быть, забрал часы Грэя, чтобы украсить ими одеяние Мрачного Жнеца, который в конце каждого спектакля должен утаскивать душу Панча прямиком в Ад.
За дверью тянулся коридор, захламленный, как чулан нерадивой хозяйки, поддерживающей видимый порядок в доме, но прячущей, точно неприятную правду, всю грязь там, где не увидят гости, он упирался в еще одну дверь, распахнув которую – как Мальчик-с-Пальчик, как Алиса, как чересчур любопытная жена Синей Бороды – Питер увидел нечто, похожее на музыкальный или, быть может, гадальный, какие путешествовали со старыми бродячими ярмарками, автомат, в щели для монет которого поблескивало ребро четвертака – точно кто-то хотел пропихнуть его пальцем в прорезь, чтобы услышать свое предсказание, или какую-нибудь песню семидесятых, но, вдруг, чем-то испуганный, бросился вверх по тянувшейся слева лестнице, или выскочил наружу, неплотно прикрыв за собой заднюю дверь, так, что в зазор между ней и притолокой голубовато-серой стеной зияет улица. В очертаниях за стеклом Питеру померещилось нечто зловещее, но он, все же не в силах сопротивляться любопытству, подошел ближе. И, вглядевшись в сумеречные глубины, он вздрогнул, задев стоявшую перед ним загадочную не то машину, не то гробницу.

Это была гигантская заводная игрушка, должно быть, действительно переделанная из какого-то старого автомата – светловолосая женщина, кукла, сделанная с изумительной и пугающей реалистичностью, стояла, закрыв глаза, опустив голову, на фоне грубо намалеванного задника – черных стен, темно-синей бесформенной мебели, окна, затянутого темно-серым венецианским туманом, и когда исцарапанный четвертак от легкого удара провалился в блестящую щель, она вскинулась, раскрыла стеклянные глаза и распахнула рот в немом крике, за ее спиной взмыло шелковое пламя, тут же взметнулись вверх ее волосы, и сполохи красных, оранжевых, желтых лампочек наполнили ее стеклянную темницу; женщина пылала, беззвучно разевая рот, извиваясь в огне, корчась, точно действительно испытывая боль, и ритмичное тиканье механизма казалось пощелкиванием горящего дерева, а гудение вентилятора – ревом пожара. Казалось, это тянулось дольше, чем вечность, и где-то родилась и взорвалась целая тысяча сверхновых, пока магия шестеренок и пружин, наконец, не иссякла, лампочки погасли, пламя опало, и женщина снова замерла, похожая на призрака, утопленного в полумраке.
«Что же за человек, этот мистер Дойл? – подумал Питер, отходя на шаг от зловещей незнакомки за стеклом. – Что он за человек, и где он?» Кто ушел бы, оставив не запертыми все двери?
Не решаясь, суеверно помня о Грэе, который откликнулся на его зов молчаливым остекленевшим взглядом мертвеца, Питер недолго выбирал между ведущей в темноту лестницей и приоткрытой дверью, сквозь толстое дерево которой, казалось, можно было различить ленты шелкового одеяния, скрывавшего сирену, которая привела его сюда своим волшебным пением. Оставив за спиной пылающую женщину и коридор, он приблизился к двери, и рывком распахнул ее, чтобы выти на задний двор.
И увидеть еще одно тело.
Грузный мужчина лежал ничком на потрескавшемся асфальте, по которому симметричной кляксой из теста Роршаха, растеклась кровавая лужа. Темного цвета глаза испуганно смотрели на Питера, правый выкатился из глазницы, сломанная, как и шея, левая рука, казалось, зло скалилась, показывая острый край прорвавшей кожу кости. «Шалтай-Болтай сидел на стене, Шалтай-Болтай свалился во сне» – снова вспомнил Питер детский стишок. Толстая крыса, выглядевшая злой карикатурой на мертвеца, ничуть не страшась незнакомого визитера, точно зная, что у него не хватит сейчас сил причинить ей вред, тяжело спрыгнула с мусорного бака и подбежала к трупу; лизнув кровь, и украсив свои усы поблескивающими красными каплями, похожими на рождественские игрушки, она, уже медленнее, приблизилась к голове и попробовала на зуб мочку уха, потом вскарабкалась по плечу и приблизилась к затылку, а за ее хвостом тянулся длинный яркий след.
И вся королевская конница, и вся королевская рать, не сможет Шалтая, Шалтая-Болтая, Болтая-Шалтая собрать.
Питер подался назад. Ему показалось, что вокруг воронами кружатся призрачные убийцы, готовые в любой момент слететь с крыши, и одним взмахом руки или крыла разрезать надвое его тело, он прижался спиной к шершавой двери, которая захлопнулась, когда он отпустил ручку, сама собой, плотно, точно монстр, живший где-то в недрах кукольного театра, сделал глубокий вдох.

И Питер тоже вдохнул, так глубоко, как только смог, чувствуя врывающийся в легкие сонм запахов гнили, крови и разложения – точно Дойл умер давно, хотя, Господи, на самом деле – только что, или, может быть, полчаса назад. Или час. И был всего один способ отдать ему последний долг: позвонить в полицию – заранее зная, что услышишь в конце: «он упал с крыши, такое, знает ли, иногда случается».