[fanfic100]

Название: I miss you
Автор: Melissa
Фандом: Hellsing
Герои: Артур (Второй) Хеллсинг/НЖП, Алукард.
Тема: I.10 - скучаю по тебе
Объём: 2217 слов
Тип: гет
Рейтинг: PG
Жанр: Angst, POV
Саммари: канон молчит о причине заточения вампира и почти не рассказывает о личности того, по чьему приказу это было сделано.
Авторские примечания: я долго думала, ставить ли между главгерами-мужчинами "/", но в итоге решила, что в графическом плане и при прямом рассмотрении история гетеросексуальна.
Размещение: запрещаю выкладывать этот фик где бы то ни было без моего разрешения.


У любого человека могут быть свои странности.

У любого аристократа должны быть свои странности.

Почерпнул ли я этот закон из книг, поделился ли кто-то такой парадоксальной мыслью со мной или я вывел ее сам, я уже не могу вспомнить. Но вся моя жизнь так или иначе попадала под действие этого правила.

Нет, я не водил к себе дам полусвета, как это делал мой отец, и не замерял, как дед, шагами кабинет, бормоча под нос на латыни и малопонятным острым почерком записывая результаты «стихосложения» в толстую кожаную тетрадь. Я не организовывал благотворительных вечеров, не коллекционировал ретро-автомобили или предметы искусства. Не судился с соседями и не задирал горделиво нос, кичась уникальностью своей службы. У меня всего лишь был «ручной» носферату. Впрочем, в этом я ничем не отличался от деда и отца, так что я пошел дальше: я просто-напросто сделал секретное оружие Хеллсингов своим… кто-то по-плебейски скажет собутыльником, а мне больше нравилось слово «собеседник».

С чего это началось, сейчас уже сложно вспомнить. Вроде бы тогда я, молодой и успешный сэр Хеллсинг, всерьез решил напиться, чтобы забыть хотя бы на пару часов всё, что окружало меня с момента первого сознательного взгляда на жизнь. Организация, вампиры, отчеты, скудное финансирование, маячивший тридцатилетний юбилей, намеки на продолжение рода, снова нежить и опостылевшие стены родового особняка – я почти чувствовал, как схожу с ума от однообразности существования. Если бы не смена сезонов, я бы вообще решил, что живу в одном и том же дне. Почему я решил разорвать замкнувшую в кольцо нить будней столь неподобающим джентльмену способом, тяжело сказать. Но бар в рабочей библиотеке – а точнее, его запретность – привлекал меня с самого детства.

Несмотря на сиюминутность моего решения – хотя можно ли назвать это осмысленным решением? – оно было твердо. Хеллсинги не отступаются от своих решений и идут до конца. Может, поэтому наш род и славится печально короткой продолжительностью жизни? Но так или иначе, а стеклянные дверцы бара я распахнул так решительно, словно передо мной была не череда пузатых бутылок, а полчища упырей, которые штурмовали королевские покои и которых нужно было срочно уничтожить: чем больше, тем лучше. Однако мужская гордость и вбитые нормы поведения не позволяли пить в одиночку, в то же время не разрешая предстать в невменяемом состоянии перед слугами.

А ты?

А ты был рабом.

И я не был пьян, когда позвал тебя, а потому решил обойтись без приказов: лишь поморщился в ответ на насмешку, легко читающуюся на твоем лице, и кивнул на кресло. А дальше, подчиняясь указывающему взгляду на в очередной раз наполненный бокал, ты пил наравне со мной: залпом, если так делал я, или по глотку, когда я не спешил расправиться с порцией. Если бы я обращал внимание на что-то, кроме своего «собеседника», то заметил бы, что бутылка пустела неприлично быстро.

Проснулся я посреди ночи в том же кресле, приподнялся и чуть ли не взвыл от боли в затекшей спине. И с удивлением заметил, что и сама бутылка, и оба стакана на столике пусты, а ты все так же сидел напротив, закинув ногу на ногу и опираясь локтем о подлокотник. Словно спрашивал всем своим видом, какой еще идиотский приказ отдаст Хозяин. А хозяин, то есть я, тщетно пытался сделать вид, что всё нормально и что так и было задумано. Отослав тебя раздраженным жестом и с трудом поднявшись на ноги, я решил, что это никогда не повторится. И не повторилось – больше я до беспамятства не напивался. Наоборот, я был разумен и внимателен, как никогда.

Вот она моя странность – мне нравилось пить в твоей компании. Нравилось играть в равноправие и пробовать угадать, какие мысли бродили в твоей голове, когда ты откидывался в кресле и прикасался губами к бокалу: без лишней спешки, как и приличествует аристократу и джентльмену. Нравился ли тебе человеческий алкоголь? Приятно ли тебе было вообще находиться со мной в одной комнате? Вызывал ли у тебя раздражение Хозяин, который непонятно зачем в очередной раз позвал тебя к себе? Забавляло ли тебя, что твой господин собственноручно разливал бренди по стаканам и предлагал один из них тебе как равному? И почему ты, обычно ехидный сверх всякой меры, никогда ничего не говорил, лишь невозмутимо выпивал свою порцию, почтительно кланялся и после сонного кивка в ответ уходил к себе? Я бы мог спросить, приказать, заставить тебя ответить, но нужно ли мне это было?

Мой дед изучал твое тело – меня заинтересовало кое-что другое.

Стоит ли говорить, что такие посиделки справлялись с хронической бессонницей лучше всяких таблеток и микстур? Вот только кто же мог предугадать, что рано или поздно я вынужден буду отказаться от этой панацеи?

Жизнь, размеренная, однообразная и нудная, изменилась так неожиданно, что даже пару недель спустя я, получив информацию о рискованном для сотрудников-людей задании, автоматически в первую очередь подумал о том, снятия скольких печатей будет достаточно. И невольно оглянулся вокруг себя, когда автоматически открыл рот, чтобы назвать твое имя. Но в кабинете не было ни свидетелей моей оплошности, ни тебя. Лишь тогда я полностью осознал, что вряд ли увижу тебя в ближайшие лет пятнадцать и что теперь нужно привыкать вести дела, не опираясь на твою мощь, как лучшего оружия, созданного – а если честно, то всего лишь усовершенствованного – родом Хеллсингов. А что касается наших «бесед»...

Первый раз, когда я, сонно жмурясь и машинально накинув на плечи халат, собрался выйти из спальни и вдруг сообразил, что никто не придет на зов, до сих пор вызывает у меня чувство стыда: не знаю, откуда у меня появилась безумная мысль, что я никогда больше не усну, но тогда я действительно испугался. И мысли метались между двумя вариантами: лечь обратно в постель и попытаться хотя бы задремать или идти в библиотеку и выпить – и возможно даже, напиться – в одиночестве. Такую панику я не испытывал даже во сне, когда меня упыри пожирали живьем. А потом сонный разум прояснился и подсказал третий вариант. Бывшая мисс Баррет, а с недавнего времени леди Хеллсинг, была недовольна лишь поначалу.

Вот только и это лекарство вскоре стало мне недоступно, и я невольно стал вспоминать о тебе.

Скучал ли я?

Скучаю ли я до сих пор?

У меня нет ответа на этот вопрос, но в ночи, подобные этой, когда я неожиданно, словно меня кто-то толкнул, просыпаюсь, я знаю, что мне уже не уснуть. И каждый раз я лежу, даже не пробуя глубоко дышать, считать овец или заниматься другими глупостями, призванными привлечь сон. Просто лежу, глядя в потолок и думая о чем угодно. Минут пять спустя я отгибаю одеяло и сажусь.

Как и десятки ночей до этой Элиза спит на боку, спиной ко мне и слегка свернувшись, словно защищает свой плод. От меня защищает. Она до сих пор не может простить мне, что я не рассказал ей до свадьбы о том, кто – вернее, что – стоит всегда за моим плечом. И хотя у меня мелькает скептическая и будто произнесенная тобой мысль, что если бы она меня любила, то доверилась бы мне и вековым знаниям рода Хеллсингов, я старательно вспоминаю ее такую, как в день, когда я делал ей предложение, и думаю о наследнике рода, которого она носит под сердцем. Вот только уже давно в ее глазах нет ничего, кроме подозрения и затаенного страха, а ладони слишком часто инстинктивно прижимаются к животу, словно она проверяет, что всё на месте. И это раздражает, вызывая неожиданную досаду и желание как можно меньше времени проводить рядом с той, кому полгода назад приносились брачные обеты. Искренне приносились.

«Не рановато ли думать о раздельных спальнях?» - с усмешкой говорю я сам себе, осторожно поднимаясь с постели. Домашние туфли, халат – всё на своих местах. Разве что раньше, когда я покидал еще-не-супружеское ложе, я не замечал, что дверная ручка скрипит так громко.

Элиза бормочет что-то недовольное в подушку, но даже не поворачивается ко мне. А в первый раз, когда жалобно всхлипнули дверные петли, ведь чуть ли не вскочила с постели, пугливо заозиравшись вокруг и невольно сжав в дрожащей ладони крестик. Я не стал ей говорить, что ты, если захочешь, даже не будешь прикасаться к двери, чтобы шагнуть сквозь стену. Да и по любой, даже самой ветхой и скрипучей лестнице сможешь пройти так, что никто тебя не услышит. И не увидит. И кресты тебя не пугают. И серебро тебя не убьет, лишь взбесит.

Тогда я вернулся в постель, чтобы успокоить дрожавшую всем телом и нервно всхлипывающую жену. Сейчас же я прикрываю за собой дверь и спускаюсь на этаж ниже.

Кожаные подошвы шелестят по ворсу ковра, высокая тяжелая дверь закрывается почти бесшумно, и лишь огонь трещит возмущенно, когда я подкидываю ему в качестве угощения пару поленьев. Малая библиотека топится всегда – так было и так будет. Я скорее откажусь от пары костюмов или – на бумаге, конечно – израсходую на пули серебра на пару фунтов больше, чем изменю эту почти традицию, которая кому-то, в век парового отопления, кажется манерным излишеством.

Полчаса спустя книга на моих коленях так и остается лежать раскрытой на закладке, а я смотрю на танцующее пламя. Забавно, но мне вспоминается один из вечно интересующих меня вопросов: почему ты всегда выходил именно из той стены, где находится камин. Дед писал, что ты можешь чувствовать температуру материала, даже когда проходишь сквозь препятствие, но очень не любишь излишнее тепло, предпочитая прохладу или даже холод. Почему же тогда сквозь разогретые кирпичи? Это кратчайшее расстояние до твоего подвала? Хотя сейчас, надумай я тебя позвать, ты, наверное… Я чуть хмурюсь, чертя пальцами по шершавой обложке, и пробую представить себе планировку дома и расположение запечатанной камеры. Нет, не получается – без плана под рукой я путаюсь в закоулках подземелий. Одна надежда, что мой сын не унаследует такой досадной для руководителя черты характера, как отсутствие пространственного воображения.

В очередной раз поднеся бокал к губам, я с удивлением понимаю, что он уже пуст. Я мог бы заподозрить, что я его и не наполнял, если бы не терпкий вкус во рту и ощущение тепла, прогревающее меня изнутри. А вот я люблю жару.

Тяжело вздыхаю и откладываю неинтересную книгу – всё равно не буду читать. Думается с трудом - все-таки я очень устал за последнюю неделю. Кто же мог знать, что какой-то слишком умный немертвый мало того, что наделает три десятка упырей, так еще, то ли мстя за упокоенных собратьев, то ли веря в собственную неуязвимость, заминирует дом? Откуда он взял взрывчатку, мне малоинтересно – пусть этим занимаются другие. А вот то, что дом будет кишеть упырями... Ты бы их почуял.

Лишь на мгновение, перекатывая по языку обжигающий напиток, я позволяю себе подумать о том, чтобы выпустить тебя. Это бы сразу решило почти все проблемы: и с тренировкой «молодняка», которые придут на место тех семерых, и с риском людскими жизнями на операциях, и с… моей бессонницей. Почти все – я абсолютно уверен, что стоит одному красноглазому носферату оскалиться, склоняясь перед сэром и леди Хеллсинг, как леди тут же закатит скандал и с большой долей вероятности сбежит к одной из своих многочисленных тетушек. Почему она наотрез отказалась это сделать в тот день, когда я, вооружившись дневниками деда и своими собственными почеркушками с анализом слов и необходимых интонаций, запечатывал своего слугу, я не знал. Зачем она в тот день, стоило смолкнуть выстрелам и молитвам, пошла в подвал, мне тоже было неведомо.

Наверное, если бы ты смог, ты бы позлорадствовал напоследок: в тот день я, безумно усталый и еле держащийся на ногах, впервые ударил свою жену, влепил ей пощечину, когда она впала в истерику, требуя убить окончательно «эту тварь». Тогда она, прижав ладонь к щеке, неверяще смотрела на меня, широко раскрыв синие глаза, а потом, секунд десять спустя, убежала, всхлипывая и бормоча, что я настоящее чудовище. Успокоительное, как и советовал Уолтер, подействовало, и Элиза, хоть и ничего не забыла, а стала воспринимать произошедшее как кошмарный сон, который никогда не повторится. А вот я до сих пор так четко, будто это было сегодня утром, помню отпечатки ее ног на каменном полу подземелий – в склепе крови было чуть ли не по щиколотку. Куда она без помощи слуг делась к утру, я малодушно предпочел не думать, хотя обстоятельно отметил этот факт в дневнике.

О чем мы тогда говорили? Тогда, когда ты уже знал, зачем за моим плечом стоит десяток солдат и священник, а я, словно прилежный школьник, раз за разом повторял про себя ломающие язык фразы и формулировку приказа, который уже был произнесен, так четко, как мне позволили пересохшие губы. Может, кому-нибудь из потомков и пригодится моя записная книжка, в которой записаны, переправлены и местами вымараны до порвавшейся бумаги слова, суть которых в одном: стой на месте и не сопротивляйся, пока я хороню тебя заживо. Может, кто-то из свидетелей с удивлением пожмет плечами и скажет, что мы вообще не говорили, но это не так. Я приказывал – ты усмехался. Я настаивал – ты, будто играясь, обходил устаревшие слова, трактуя их по-своему. Я кричал, подкрепляя свои слова серебром летящих в тебя пуль - ты по-звериному скалился, стараясь выпрямиться под гнетом давившей на тебя и с каждым словом набиравшей силу печати. И если мой голос пару раз дрогнул, когда я увидел почти мольбу в твоих глазах, то это не было разрешением умереть.

А чем же тогда это было?

Я вздрагиваю и удивленно моргаю, вырываясь из воспоминаний. Бокал снова пуст и то, что я уже могу вслепую налить ровно половину, вряд ли делает мне чести. Горлышко бутылки с тихим дробным позвякиванием касается края стакана. А затем, после секундного раздумья, и второго.

– Алукард… – невольно вздохнув, я произношу твое имя одними губами, зная, что ты меня услышишь. Я все-таки твой Хозяин, а ни один несвободный немертвый не посмеет ослушаться зова господина.

Прогоревшее поленце разваливается с треском, словно кто-то тяжело, не скрывая своего появления, ступил на рассохшийся паркет вблизи камина. Я закрываю глаза и прячу улыбку за кромкой бокала. Я знаю, вампир, что ты уже здесь. И пусть мы снова будем молчать, я хотя бы себе признаюсь, что я по тебе соскучился.