25/100

[fanfic100]

Название: Любовь на троих
Фандом: One piece
Герои: Кид/Хоукинс
Тема: V-2, признание в любви
Объём: 1192 слова
Тип: слэш
Рейтинг: PG
Саммари: Кид умер в бою. Но для Хоукинса это не проблема.
Авторские примечания: Внезапные идеи такие внезапные. Посвящаю это Солнцу Нового Мира. Она напомнила, что Базиль обладает особенной магией, и я подумала, что действительно же…

Прочитать

Юстасс Кид умер в бою. Пираты Кида не были распущены, но надолго ушли в подполье, зализывать раны и поминать Капитана. Альянс по факту не распался, но и никак не действовал. Апу пиратствовал, как ни в чём не бывало: весело и с песнями, нарываясь на все подряд неприятности. Хоукинс занимался странной чёрной магией, тоже будто бы ничего не случилось. Он сказал всё, что думал о смерти Кида, когда они в последний раз собирались полным составом альянса: «Смерть очень любит воинов – сначала они сражаются против неё, а после с тем же упорством за неё». Апу бряцнул ладонями, как тарелками, Киллер поджал кулаки, кто-то из пиратов Кида ронял скупые мужские слёзы, кто-то, у кого сил было чуть больше, неистовствал, но, на самом деле, никто из них не мог поверить, что Кида больше нет.
Хоукинс знал, что Кид есть, просто в другом виде, в другом мире. Он не безвозвратно исчез – за его плечами столько боёв, в его команде столько сожалеющих о его смерти сердец, сама смерть безнадёжно влюблена в Юстасса Кида. Так думал Хоукинс. Когда они с Кидом встретились, Хоукинс почуял опасную ауру и тонкий привкус мертвой притягательности. Всего щепотка сласти в бочке горечи, и это Базиля заинтересовало. Он присматривался к Киду со всех сторон, пытаясь понять, почему руки смерти сомкнуты вокруг шеи Кида, если умирать ему ещё нескоро – ещё больше дня, больше недели и даже месяца, может, Кид протянет около года. Рано для объятий смерти. Но как только Кид умер, Хоукинс всё понял: смерть предвкушала. Она наблюдала за всеми боями Кида, как преданная жена, и обрывала жизни всем его врагам с такой лёгкостью, будто они ничего для неё не значили. Она смотрела только на Кида и ждала, когда же, наконец, она сможет лично попробовать эту душу…
Кид был исключительным воином, и потому смерть совершенно не могла остаться к нему равнодушной. Не мог и Хоукинс. Пока Кид был жив, его очарование было ещё не столь очевидно для Хоукинса. И он мог позволить себе отвергнуть Кида, отказать ему во внимании или ласке, в чём угодно; Хоукинс мог угрожать ему и ставить на самую грань смерти, чтобы та, облизнувшись, оставляла Киду влажные и трепетные поцелуи на самых уязвимых местах. После они становились великолепными, красивым шрамами, и Кид гордился ими, а Хоукинс смотрел на них с удовольствием. Это были клейма, как если бы Хоукинс написал на самой интимной части Юстасса Кида, его душе, конечно же, своё имя. Хоукинсу нравилось чувствовать Кида своим, пусть и не в крайней степени. Когда Юстасс Кид умер, Хоукинс почувствовал невыразимую, звериную тоску. Он видел когда-то примесь этой боли в глазах умирающих птиц и диких зверей: тупое смирение.
Хоукинс знал, что смерть заберёт Кида, знал, когда, вплоть до секунд, и знал, что никак не сможет этому помешать. Он просто готовился к этому моменту и запоминал, что Кид больше не принадлежит ему, даже чуть-чуть не принадлежит. Кид лез к Хоукинсу с поцелуями, а Хоукинс знал, что всё это напрасно. Руки смерти уже так туго сжали грудь Кида, что он задыхался. Кид говорил, это от возбуждения. Кид говорил: «Ты слишком хорош, совсем не могу себя контролировать!» И Хоукинсу было откровенно противно, потому что он не мог выносить присуждение себе чужих заслуг, а смерти было откровенно смешно – она не могла дождаться, когда заполучит Кида себе. Он был в её власти уже на две третьих.
Когда Кид умер, Хоукинс понял, как, на самом деле, он хорош. Не то, чтобы он не замечал этого во время жизни Кида, просто смерть всё делала лучше, всё красила своей, особенной привлекательностью. Смерть почуяла каждое достоинство Кида и подчеркнула, вытащила каждый недостаток и обернула достоинством. Кид представал самим совершенством. Каким-то огненным божеством. Он пылал смертельным пламенем и был стократ прекраснее, чем при жизни.
При жизни глаза Кида горели азартом и горем, его грудная клетка сжималась от пережитой боли, дыхание перекрывало от злости. После смерти Кид стал просто гореть, и каждая его эмоция была очевидна – ни о чём не надо догадываться, ничего не надо чувствовать. Просто чуешь и не можешь противиться. Хоукинс чуял Кида постоянно, будто бы тот следил за Хоукинсом, как раньше смерть следила за ним самим. Хоукинс гадал, но его расклады сбивались. Он не мог убивать, не мог совершать ритуалов – вся его магия обратилась в пепел. Хоукинс чувствовал взгляд Кида на своих плечах постоянно, чувствовал себя одержимым. Хоукинс оттягивал этот момент, сколько мог, но в один день просто понял, что больше некуда. Пора.
Хоукинс заперся в комнате и велел не тревожить его ни при каких обстоятельствах. Расставил свечи, начертил пентаграмму, сделал подношение. Раньше он крайне редко занимался спиритическими сеансами, потому что в этом не было нужды, но помнил всё в совершенстве. Он шептал нужные слова, и Юстасс Кид собственной персоной возникал из воздуха, из сливающихся струек дыма от свечей. Сначала силуэт, окружённый серо-синим огнём, после ухмылка, ещё позже – мелкие детали. Становился реальным каждый волосок, каждый шрам. Кид улыбался, смотрел Хоукинсу в лицо, ровно в глаза. Хоукинс говорил, как в былые времена:
- Перестань меня преследовать, Кид, это нелепо.
Кид скалился, как в былые времена, и двигался плавно, текуче ближе к Хоукинсу, обнимал его за плечи своей дымчатой рукой и говорил:
- Перестань отвергать меня, вот что действительно нелепо!
Хоукинс сидит на полу в турецкой посадке, и Кид опускается к нему, окутывает его талию своим дымом, как ногами, перебирает невесомыми пальцами волосы. Хоукинс молчит и не движется. Он не может противиться ничему, что приходит с той стороны смерти. Кид, может, знает это и целует Хоукинса в губы, мёрзлым, но ласковым поцелуем. Простое касание губ отдаётся в теле Хоукинса дрожью и безвольным трепетом, а Кид горит. Сине-серая огненная дымка покрывает всё его тело, обнимает тело Хоукинс, порождая ещё больший холод.
- В чём дело? – спрашивает Кид, как раньше, с мягкой улыбкой и лёгким беспокойством.
- Ты жжёшь меня, Кид, - отвечает Хоукинс, как раньше, и вместо обычного «слишком жарко» добавляет, - слишком холодно.
- Я всего на минуту, - обещает Кид, как обычно. Скользит своими губами по губам Хоукинса, прижимается к нему близко-близко и шепчет в самое ухо. – Очень приятно ощущать твоё тело снова. Мне так его не хватало… Я не могу поверить, что мы всё ещё можем… Как раньше… - Он запинается на мгновение и падает лбом в плечо Хоукинса, после поднимается, целует кожу, кусает шею, скользит языком под подбородок. Хоукинс дрожит. – Твоя реакция даже приятнее, - признаётся Кид.
- А ты совершенно такой же, - признаётся Хоукинс в ответ. Он не поднимает свои руки для объятий, не прижимает Кида к себе, не утаскивает его за собой на пол, потому что нельзя обнять воздух, но прикрывает глаза, откидывает голову назад, обнажая шею. Кид целует, приговаривая, как сильно скучал, что счастлив снова касаться Хоукинса, что он не верит, будто всё это реально и возможно, и ещё что смерть – чертовски интересная. Базилю бы тоже узнать. Хоукинс усмехается совсем несдержанно и говорит, что они давно знакомы, что, на самом деле, у них уже давно любовь втроём. Кид говорит: «Нет, Базиль, я люблю только тебя…» - и Хоукинс чувствует жар, как раньше, чувствует, что сам он горит, как горел Кид, пока был живой. Хоукинс говорит: «Чёрт бы тебя побрал», но, на самом деле, никому больше не собирается отдавать Кида, даже чуть-чуть. Кид весь его, даже после смерти.