8/30

[fanfic100]

Название: Ветер перемен
Фандом:D.Gray-man
Герои: Тевак, Мадарао
Тема: Ветер
Объём: 1525 слов
Тип: джен
Рейтинг: PG
Размещение: запрещено.
Саммари: поствар и пост-канон, с опорой на очень слабую и сомнительную теорию о том, что Темную Материю все-таки можно убрать из тел без вреда для жизни каким-нибудь неизвестным науке способом.
Авторские примечания: Автор хотел условного хэппи-энда любимым персонажам, которого по канону едва ли получит когда-нибудь. Без беты и вычитки.

Солнечный луч, проникающий в темный коридор из приоткрытой двери, высвечивает мельчайшие частицы пыли, витающей в воздухе, и скользит по серой, давно не крашеной стене. Под ногою тихо поскрипывает рассохшаяся половица, а где-то еле слышно – будто бы очень далеко отсюда, будто бы на краю другого мира, брезгливо тренькает колокольчик входной двери. Тоскливый, дребезжащий голосок. Сладкая музыка далекого, загадочного звона.
Грязный облезший коврик на входе, ароматы гнилого лука, дрянного жаркого и вареной фасоли, грязные комнаты с облупившейся краской и серыми простынями на постелях.
Придорожные гостиницы-ночлежки, похожие друг на друга как точные копии. Дни, похожие друг на друга как братья-близнецы.
Тевак сидит за дверью номера, на большом клетчатом чемодане, кутаясь в свою дорожную шаль и крепко прижимая колени к груди. Снизу, из конторки на первом этаже, доносятся голоса. Ровный холодный голос ее спутника. Резкий и визгливый голос старой, толстой, дородной хозяйки.
Через две минуты она замолчит. Через пять минут брат, уже одетый в свой серый дорожный плащ, поднимется наверх и поможет стащить вниз тяжелый чемодан. Полупустой на самом деле, но сам по себе весящий немало.
Но другого просто не нашлось – когда-то очень, очень давно. Много дней назад.

Пять минут, солнечный свет и раскрытое окно в пустой комнате, в которое врывается, развевая замызганную занавеску, порыв игрового, теплого летнего ветра.
Дни похожи друг на друга как братья-близнецы, ночи и совсем не имеют различий.
Ей бесконечно долго снится один и тот же сон. И в ее сне у ветра холодные крылья.
***
Этот сон не имеет ни определенного начала, ни конца. В нем нет особого смысла - или она просто не может его разгадать.
Ей снится черная пропасть и смерч, воздушный водоворот, поднимающийся из бездонных холодных глубин. Она стремительно летит, падает вниз с ужасающей быстротой, и ветер треплет ее одежду - так яростно, будто бы хочет сорвать с тела. Рвет ленты из растрепанных волос, хлещет по лицу. Не дает разомкнуть в отчаянном крике замерзшие губы, не дает даже вдохнуть.
Она падает, падает бесконечно, кружась в этом безумном вихре - все быстрее и быстрее. Совершенно одна в холодной черной пропасти, где нет времени, а ось пространства - верх-низ, небо-земля через несколько секунд становится искаженной настолько, что исчезает почти что совсем.
Запрокинув голову и раскинув руки. Падая, она видит саму себя - чужими глазами. Безумного художника, равнодушного стороннего наблюдателя? Создателя, который теперь мертв?
Все равно. Потому что она видит страх.
Огромный водоворот линий - неуклюжий детский рисунок, чье-то небрежное расписывание пера, выгравированное серым по черному фону. А в середине этой бесконечной спирали - она сама, неестественно запрокинув голову и раскинув безвольные, сломанные, неповинующиеся руки.
Как распятие. Жертва, сломанная, уничтоженная, стертая.
Потеря разума, потеря себя - потеря всего. Бесконечный непрерывный полет на осколке разбитой, разорванной жизни.
Это было бы жуткое и одновременно притягивающее чарующим, материальным изображением безумия полотно.
Легкие будто бы замерзают изнутри, сердце - покрывается инеем. Холодеют, немеют руки и только левую неожиданно простреливает острая боль. И тогда Тевак кричит – от животного, первобытного страха.
Не от боли - огонь, прожегший левое предплечье и расцветший "на картине" алым цветком, потеком крови, лишь заставил открыть рот. Она кричит – громко, отчаянно, страшно, зная, что никто не услышит и никто не придет, чтобы помочь.
Потому что она здесь совершенно одна. Потому что крик тонет в воздухе, мгновенно поглощаясь черным пространством. Уходит он по спирали в землю или наоборот - оказывается брошен небесам? Все равно.
Потому что в этом черном сне невозможно проснуться во время падения.

Она тяжело дышит, воздух с хрипами вырывается из сухого горла, из-за преграды крепко стиснутых зубов. Волосы - будто бы в них растопили кусок жира, влажные и плотно обвивающиеся вокруг шеи.
Ей все еще холодно, руки ледяные, точно у мертвеца, но с каждым новым глотком воздуха в легкие на нее наваливается волна тяжелого, удушающего жара. Она тонет в нем, погружаясь с головою, потерянная и испуганная, но все-таки вырванная из кошмара в реальный мир.
Несколько минут по-прежнему невозможно определить где верх, где низ, где пол и потолок, хотя Тевак ясно ощущает своим неподвижным телом чужое тепло и вес, давящий на запястья. А когда "ослепшие", выжженные морозным, холодным ветром глаза, бессмысленно смотрящие прямо перед собой, наконец начинают видеть, она различает - сперва расплывчато, а затем – очень четко и ясно, резкие черты родного лица.
Мадарао нависает над ней, внимательно вглядываясь, пристально смотря ей в глаза – несколько долгих, очень долгих секунд. А потом Тевак слышит короткий, резкий выдох - успокоения, облегчения, медленно рассеивающейся тревоги, и тяжесть, приковавшая запястья к постели, исчезает. Старший приподнимает ее над простынями и крепко обняв, прижимает к своей груди. Как ребенка - потерянного и найденного изломанным, искалеченным и больным. Ребенка, в теле которого тем не менее все еще теплится жизненная искра.
Брат дышит так же, как и она - тяжело и рвано, и молчит. Все время молчит, ни о чем не пытаясь расспрашивать.
Остаток темной, душной августовской ночи Тевак спит в его постели, в жарком, огненном кольце теплых, сильных рук. Успокаивает и убаюкивает размеренное биение родного сердца, и даже изувеченная кисть собственной левой руки как будто бы меньше болит.

Да только это не может надолго оградить от кошмаров и в следующий раз все повторяется вновь. Бесконечным циклом повторений, замкнутым кругом ужаса и безумия.

Тевак боится спрашивать брата сняться ли ему подобные сны. Просто обнимает его за шею, прижимается покрепче, и сейчас ей наконец-то не страшно, потому что она может не думать о своих кошмарах во сне и наяву.
Она не помнит о том, чем все закончилось, и понимает, что и не хочет этого знать.
Как умерли те, кто любил ее? Как умерли те, кого любила она? Она не помнит.
С ней остался только Мадарао, ее заботливый любимый старший брат, который никогда не даст ее в обиду.
И это все, что важно для нее сейчас.
После того, как они снова стали людьми, старший, казалось, «повзрослел»-постарел лет на десять. Да и стали ли они ими на самом деле? Тевак не помнит, но хочет думать, что да. Мадарао же часто как-то особенно пристально и долго рассматривает свои шрамы – на руках и груди, усмехается, но ничего не говорит. Тевак не раз и не два ловит себя на мысли, что боится этой его усмешки - холодной, горькой и злой.
Ей не хотелось бы видеть на его лице такое выражение. Но лучше так, чем ничего. Еще страшнее было бы увидеть у него такие же пустые глаза, которыми в первые недели их бесцельных скитаний смотрело на нее ее собственное отражение. В мутном заляпанном зеркале, в водной глади, в оконном стекле.

Тевак не знает, чем брат сейчас умудряется зарабатывать им на жизнь, откуда достает деньги на еду, ночлежки и долгое путешествие, которое уже начинает казаться ей бесконечным. Она знает только то, что видела своими глазами - старший иногда уходит ближе к ночи, а возвращается с первой полоской рассвета. Он всегда приносит с собой деньги и еду, и пока Тевак ест, собирает их нехитрый багаж. И с первым же поездом они покидают очередной город, теряясь в разношерстной пестрой толпе таких же бродяг, странников, нищих, оборванцев, до которых в большинстве своем никому нет дела.
Кроме полиции, конечно же, но от них брат умеет уходить, будто бы повинуясь какому-то внутреннему чутью. Точно заклятый, заговоренный.
Как «в старые времена».
Так проходит уже не один месяц, а может быть и год, но ей кажется, что они оба уже давно разучились считать дни и недели.
После войны в мире ничего не изменилось.
И сам мир не изменился – он никогда не меняется. Изменились лишь они – те, кто прошел через то, что обыкновенным смертным людям не понять и уж точно – никогда не пройти за ними следом.

В поезде Тевак всегда сидит рядом со старшим братом, спит у него на груди, спрятавшись в складках потрепанного серого плаща. И Мадарао тихо смеется, когда сестра тянется со своим замызганным шейным платком чтобы стереть дорожную пыль и грязь с его лица.
У него хриплый голос и усталые глаза старика, человека которому смертельно надоело бороться и с жизнью, и с самим собой. Не жить – выживать, бороться за существование, но все же он делает это – по привычке. Потому, что так приучен. Потому что уже не может по-другому.
И потому, что он все еще - до сих пор, не один.
В такие минуты, видимо вспоминая об этом, он долго держит личико Тевак в своих ладонях – широких, сильных, уже загрубевших, и целует сестру - ласково, нежно, тепло.
В их сторону оборачиваются, но, уткнувшись в плечо брата, Тевак не слышит перешептываний за спиной. Колеса поезда мерно отстукивают свой монотонный, убаюкивающий мотив, старший обнимает ее покрепче и она засыпает – без сновидений, проваливаясь вместо черной пустоты в ослепительно белый свет.
Ветер, задувающий в вагон третьего класса буквально изо всех щелей, взметывающий серую пыль и спутанные светлые волосы, нежно ласкает ее лицо.
В этот раз она все же решается спросить у Мадарао - куда мы едем? И старший неожиданно отвечает - как прежде, односложно и улыбнувшись при этом лишь уголками губ:
- Домой.

В нагрудном кармане его плаща Тевак находит потрепанный почтовый конверт, который старший, усмехнувшись, даже не пытается забрать у нее из рук. Она принимает этот жест за разрешение – быть вправе посмотреть, иметь шанс что-то узнать, а может быть – просто кого-то или что-то вспомнить.
На конверте незнакомые, чужие имена и адресата, и отправителя, и это абсолютно ни о чем не может рассказать.
Но оба имени написаны одной рукой, одним почерком с острым наклоном, который кажется знакомым. Сначала смутно, а потом – все отчетливей. Тевак вглядывается в прыгающие строчки, написанные рукой, дрожавшей от волнения, до тех пор, пока у нее не начинает болеть голова.
В память навсегда врезаются короткие, отрывистые, малоинформативные фразы на родном языке:

«Kommen Sie an. Es ist hier sicher».
«Und der Herr segne dich.»*

От бумаги, на которой написано письмо, пахнет ароматами кухни и слабым запахом недорогих чернил.
......................................................................................................

* - «Приезжайте. Здесь безопасно».
«И да хранит вас Господь».