[fanfic100]

6.
Название: Ускользающая красота.
Фандом: Stargate Atlantis.
Герои: Эван Лорн, Джон Шеппард, Родни МакКей и др.
Тема: Бумага.
Объём: 2276 слов.
Тип: слэш.
Рейтинг: PG.
Саммари: Подполковник Шеппард и доктор МакКей – единственные, кого Эвану никак не удается нарисовать.
Авторские примечания: Спасибо Гиноре и Молли за визуальное вспомоществование, без которого это так и валялось бы недописанное.

Читать

Первым чувством, которое испытал Эван, ступив на пол Атлантиды, был ужас оттого, как мало бумаги и карандашей он взял с собой, не говоря уже о красках и кисточках. Коридоры, башни, балкончики, бескрайний океан вокруг города сами собой раскладывались на линии, окружности, светотени, которые настойчиво просились на бумагу. Как только выдалась свободная минутка, Эван взялся за карандаш – впервые за месяцы без страха перед возможным бессилием, перед тем, что рука не просто не станет двигаться так легко, как раньше, а вовсе не сможет сдвинуться с места, мертво придавливая лист к столу.
Мама всегда говорила, что если вдохновение пришло, надо все бросать и идти за ним. Эван всегда поражался ее манере рисовать: ему нужно было, чтобы образ сначала вызрел и завершился в голове, и только потом его можно было начать переносить на холст. Однако когда ты живешь в городе-космическом корабле в другой галактике, многие вещи подвергаются пересмотру и встают с ног на голову. А уж если вдохновение приходит после такого долгого перерыва, надо хватать и тикать, а разобраться, что конкретно было ухвачено, можно и потом, в надежном безопасном логове.
Рисовать Атлантиду оказалось еще легче и приятнее, чем он ожидал. Первое время Эвана немного пугала готовность, с которой город подталкивал его руку, подсказывал, куда лучше встать и как наклонить голову, чтобы увидеть, как витражи рассеивают лучи заходящего солнца или волна жадно лижет серую стену. Однако это неуютное чувство быстро прошло, вытесненное лихорадочным счастьем. Ни одной весточке с Земли Эван не радовался так бурно, как долгожданной художнической экипировке. За месяц, прошедший с начала вдохновенной одержимости, он перерисовал почти всю экспедицию, кого-то по памяти, кого-то украдкой с натуры – и поразился, не найдя между двумя группами рисунков существенной разницы: вот что значит – ведет по-настоящему. Эван рисовал каждую свободную минуту, наверстывая упущенное, чувствуя, как с каждым штрихом рука идет все увереннее, глаз быстрее выхватывает особенности лица или предмета, оживает память тела. Его вытаскивало ночью из постели и отпускало только под утро; иногда он так и засыпал – щекой на непросохшем листе, а утром долго оттирал въевшуюся акварель.
Давным-давно, когда Эван еще учился в Академии и мама неусыпно следила, чтобы он не отдавал предпочтение другим занятиям и не забрасывал рисование, он с огромным трудом позволял посторонним взглянуть на его картины. Маме это не нравилось, но Эван был далеко не так уверен в своем таланте, как она, и чувствовал, что первое же неодобрительное замечание надолго убьет в нем желание рисовать. Он и к маминой конструктивной критике едва-едва приучил себя, что уж говорить о каких-то чужих людях, не понимающих, что картины – часть души художника, в которую в грязных сапогах лучше не лезть. Теперь же Эван с радостью показывал даже самые сырые наброски, раздаривал направо и налево готовые картины, писал на заказ – и снова с удивлением не находил ни одного полотна, которым был бы недоволен. А новые обладатели картин вообще неизменно давились слюной от восторга.
Эван написал Бекетта, склоняющегося над пришедшим в себя пациентом – бьющая сквозь ресницы синева, без преувеличений и метафор согревающая улыбка, – а потом, дурачась, в килте и с волынкой. Он написал доктора Вейр, стоящую у наборного устройства и разрешающую проход успешно выполнившей миссию группе – чуть смягчившаяся жесткая складка у губ, спокойный взгляд, – а потом, движимый внезапной жалостью, сидящую на траве у маленького домика и подставляющую счастливое лицо утреннему свету. Тейла, зашедшая за чем-то к Эвану и случайно увидевшая почти готовую картину, долго молча смотрела на нее, потом перевела задумчивый взгляд на чуть тревожно улыбающегося автора, вежливо улыбнулась в ответ, ушла, и с тех пор Эван, встречая атозианку, чувствовал, как потеплело ее и без того замечательное отношение к нему. Тейлу Эван был готов рисовать круглосуточно и особенно радовался тому, что в ее портретах ему всегда лучше всего удавалось ухватить именно то, что он хотел показать; он упрямо не желал расставаться с надеждой, что однажды она попозирует ему, чуть подольше замерев так, как она замирала, в очередной раз неуловимым движением уложив на лопатки подполковника Шеппарда. Эван написал симпатичную техничку Эльзу в гобеленовом стиле, с единорогом, преклоняющим перед ней колени; судя по тому, каким густым румянцем она залилась и как смущенно-польщенно улыбнулась ему, она знала о специфических особенностях поведения единорогов, но не истолковала авторскую вольность ложно.
Когда Эван только пришел на Атлантиду, он почти сразу понял, что если хочешь добиться чего-то, что требует разрешения высокого начальства, действовать лучше всего через глав военного контингента или научного отдела. С подполковником Шеппардом Эван сработался достаточно быстро, но все равно с ним очень часто было тяжело. За весь срок обучения в Академии Эван не схлопотал ни одного дисциплинарного взыскания, за что над ним добродушно подшучивали и чем он сам втайне очень гордился; подполковник Шеппард вряд ли мог похвастаться чем-то подобным, и иногда Эвана так и подмывало спросить, как ему вообще удалось забраться так высоко. С доктором МакКеем дело обстояло еще хуже. Не то чтобы он не нравился Эвану, просто Эван предпочитал восхищаться его великолепным умом и слушать их неумирающие перепалки с доктором Зеленкой с почтительного расстояния; неудивительно, что на первой же совместной миссии Эван, обычно тщательно следивший за языком, не смог удержаться от подколки – уж очень надоел ему несносный канадец со своим защитным костюмом. Короче говоря, абстрактно они были очень хорошие ребята, но Эван тем не менее старательно избегал действий, требовавших разрешения высокого начальства, и все-таки эти двое, сами того не зная и не желая, нашли, чем осложнить Эвану жизнь: написать их портреты, ну хотя бы более-менее жизнеспособный набросок сделать, ему не удавалось никак.
Эвану необязательно было видеть объект в режиме реального времени, достаточно было единожды посмотреть на него, поставив так, как надо, и образ прочно поселялся в голове, словно выжигался на сетчатке, как монохромная трехмерная матрица, с которой потом можно было делать, что угодно, как угодно вертеть и раскрашивать. Эван видел подполковника и ученого достаточно много раз и в достаточно разнообразных условиях, чтобы составить внушительный арсенал на все случаи жизни. Он пробовал рисовать их в разных костюмах, в разной обстановке, но всегда чего-то не хватало, сколько бы дополнительных штрихов он ни добавлял. Портрет, удивительно, почти фотографически похожий на оригинал, вызывал смутное чувство ущербности и беспокойства непонятного происхождения.
Постепенно черновики Эвана заполонили стоящие дыбом волосы и скептические кривые ухмылки, в конце концов вытеснив даже симпатичную техничку. Он стал бояться, что, если в один ужасный день до них дойдет, что они единственные, кого он еще хотя бы не набросал начерно, кто-то из них – скорее всего, нарцисс МакКей – потребует, чтобы Эван нарисовал его. А где один, там и второй, уж в этом можно было не сомневаться. Вполне вероятно, что им самим понравится результат, но Эван знал, что ему не понравится, объяснить, почему, он не сможет, и это неизбежно повлечет за собой необратимый декаданс.
Проблема разрешилась внезапно и сама собой. Был обычный день, но на горизонте собрались причудливые облака, и Эван, ударными темпами закончив бумажные дела, вытащил мольберт на подходящий балкон. Дул легкий ветерок, время от времени усиливаясь и тут же опадая, чуть морща океанскую гладь, город успокаивающе гудел у Эвана за спиной, и он уже закончил контуры облаков и приступил к полукруглым лезвиям синеватых волн, когда ветер донес до него обрывки фразы и смех. Эван нашел глазами источник звука, вздрогнул и замер, вдавив кисть в холст. На балконе соседней башенки, ярусом ниже его, стояли подполковник Шеппард и доктор МакКей. МакКей сунул руки в карманы и широко улыбался, подполковник облокотился о поручень и смотрел на воду, и каждый был доволен собой и городом, который считал своим, и было странно в который раз видеть, как мирно уживаются эти далеко не самые уживчивые короли. Еще более странной была поспешность, с которой Эван, отбросив карандаш и жадно подхватывая краску с палитры, прямо поверх волн чертил балконные перильца, выступы стены и две фигуры – очень схематично, только чтобы удержать мысль, не испугаться, не перегореть. Они ушли раньше, чем он закончил набросок, но Эван уже поймал то, чего ему не хватало в их ранних портретах: теперь, когда они оба были на одном холсте, ощущение неполноценности исчезло, и даже такая грубая зарисовка, с неаккуратными мазками и комочками краски, вызывала невольную улыбку, отчетливое воспоминание о стихийных, бесцеремонных пикировках подполковника и ученого и чувство, что на самом деле не такие уж они стихийные и бесцеремонные.
Осторожно, чтобы никто не увидел, Эван унес мольберт к себе и остаток дня и всю ночь аккуратно исправлял, дополнял, выписывал детали. Когда утром его спросили, чего это он такой сияющий, Эван только улыбнулся еще шире.
Закончив работу над двойным портретом, он думал, что вопрос исчерпан и тема закрыта, поэтому сам не понял, как нарисовалось объятие. Просто, в задумчивости чертя в блокноте, он, утомленный долгим тяжким совещанием, немного напутал с перспективой, и получилось, что голова МакКея как будто лежит на плече подполковника. Эван долго изумленно смотрел в блокнот и едва успел захлопнуть его, когда подполковник наклонился к нему что-то спросить. Вернувшись в свою комнату, он опасливо вытащил прожигающий карман блокнот. Глядя на рисунок, Эван подумал, что вряд ли во всем виноваты исключительно усталость и долго копившееся раздражение из-за неспособности нарисовать ученого и подполковника и надо как-то очищать подсознание от навязчивых идей, вот так опасно прорывающихся.
По-хорошему, начать очищение надо было бы с уничтожения порождения этого самого подсознания, но Эван почему-то только вырвал лист из блокнота и сунул его в папку со всякими бюрократическими шпаргалками. Как будто этого было мало, на следующий же день, когда он воевал с отчетами в своем кабинете, его вдруг непреодолимо потянуло дорисовать. Пару минут Эван боролся с собой, но потом плюнул, огляделся, осторожно пристроил лист среди бумаг, некоторое время всматривался в тонкие, как волоски, поблескивающие линии и наконец взял карандаш. Рисовать было удивительно легко, и он убеждал себя, прорисовывая вставки на куртке ученого и усталые морщинки в уголках глаз подполковника, что еще совсем немного потешит свое художническое эго и избавится от рисунка.
Когда отъехала в сторону дверь и в кабинет ворвался явно чем-то раздосадованный подполковник Шеппард, Эван не сразу понял, что случилось, а когда понял, то похолодевшими руками попытался как можно небрежнее прикрыть чем-то рисунок, но подполковник так стремительно подлетел к его столу, что Эван не успел. Подполковник открыл рот, чтобы съязвить по поводу отсутствия необходимости снабжать отчеты иллюстрациями, и заметил, что именно Эван рисует. Он закрыл рот, долго смотрел на рисунок – у Эвана даже мысли не возникло дальше развивать попытку замести следы – и наконец медленно, спокойно попросил посмотреть поближе. Эван затаил дыхание и протянул ему листок: страх, обдавший его ледяной волной, отступил, осталось только любопытство – что сделает подполковник?
Подполковник просто стоял, опустив плечи, и рассматривал рисунок, чуть наклонив голову, и против воли в Эване снова начал просыпаться жадный до одобрения автор. Мысль о том, нравится ли подполковнику его портрет, вытеснила подсчеты времени, которое Эвану осталось провести на Атлантиде и в армии вообще, и Эван взволнованно вглядывался в неподвижное лицо командира. Он уже был почти готов сказать что-нибудь, чтобы как-то привлечь к себе внимание, когда подполковник поднял на Эвана потемневшие глаза.
- Я слышал, вы часто дарите свои рисунки, - тихо, словно через силу сказал он. - Можно мне взять это?
Эван так удивился, что наконец выдохнул.
- Конечно, сэр, только...
- Я знаю, спасибо, - рассеянно пробормотал подполковник, аккуратно вкладывая лист бумаги в папку. - Рисуйте, у вас отлично получается.
И это была, пожалуй, самая лучшая похвала из всех, какие Эвану приходилось слышать.
Подполковник ушел, оставив Эвана наедине с ощущением, что ему только что позволили прикоснуться к чему-то невообразимому, настолько сокровенному, что хотелось зажмуриться и не дышать, и в то же время это было подано так просто и обычно, что хотелось догнать подполковника и спросить, понимает ли он сам, что вообще происходит.
Эту ночь Эван не спал. Он сидел на полу, прислонив двойной портрет к стене перед собой, и пытался понять, почему образцово-показательный мальчик Эван Лорн не осуждает своего командира. А осуждать было что, и еще как. Он должен был осудить то, как пугающе притих подполковник, увидев проклятый рисунок, даже как-то помолодел; то, как бережно, кончиками пальцев держал он лист бумаги; то, какая ласковая улыбка приученно – видно, не в первый раз – пряталась в уголках дрогнувших губ; и строже всего Эван должен был осудить спокойную, привычную, глубокую тоску, с которой подполковник смотрел на изображение. Нельзя военному так смотреть на подобные вещи, тем более, если он сам в них замешан. В таких случаях надо, если настроение хорошее, расхохотаться, довольно чувствительно заехать художнику кулаком в плечо, заметить, что шарж получился отличный, у МакКея уморительно толстые щеки (глупое лицо, внушительные залысины, подставить нужное), и велеть тут же, при командире, ликвидировать безобразие и больше ничего такого не делать. Если же настроение плохое, надо изъять компрометирующие материалы, ознакомить с ними руководство и потребовать отставки позорящего мундир офицера. Но подполковник повел себя так странно, что ближе к утру Эван даже начал немного сомневаться, что нарисовал именно то, что нарисовал. И именно эта странность не позволяла Эвану судить подполковника. Подполковник, кажется, просто физически не смог бы стать примером для подрастающего поколения, даже если бы захотел, но основополагающих правил он на памяти Эвана не нарушал ни разу. Значит, здесь было что-то такое мощное и огромное, что подполковник решился рискнуть всем ради одного маленького наброска. Этому было, по большому счету, только одно объяснение, очень простое и в то же время такое сложное, что Эван даже внятно подумать о нем не мог, да, впрочем, и не хотел. Подполковник, похоже, знал, что к чему, обо всем остальном Эвану думать было необязательно.
Комната медленно наполнялась зыбким утренним светом. Луч, проходящий сквозь витражные стекла, по-своему раскрасил подполковника и ученого, стоящих на балкончике, и Эван встал и подошел к окну. Он думал, что, наверно, стоит сделать маленькую копию портрета на балконе и подарить ее подполковнику; а может быть, не будет лишним сделать копию и для доктора МакКея: кто его знает, авось выйдет из этого что-нибудь хорошее; вреда-то уж точно не будет. И написать еще несколько двойных портретов, включая собственный, и разбросать их по комнатам, и, может быть, даже устроить выставку, и смертельно обидеться на любого, кому что-то покажется неправильным. Просто так, на всякий случай.