[fanfic100]

Название: Родственные души
Фандом: Hellsing
Герои: Алукард, такой странный Хайнкель/Интегра. Очень странный.
Тема: Делиться телесным теплом.
Объём: 1871 слово
Тип: джен, намеки на моральный односторонний фэмслеш.
Рейтинг: PG-13
Авторские примечания: хочу подарить это  Руна из ольхи. Не знаю, останется ли она довольна, но очень на это надеюсь)


- Теперь спеть рождественский гимн будет гораздо проблематичнее, не так ли?
- Очень смешно, - Хайнкель хотела бы прошипеть эти слова, но – какая незадача – она все слова шипит. Выразить свое презрение монахиня может только горячим взглядом.
Секунда – на бесконечность. В ее глазах лихорадочная живость и животное беспокойство – этот насмешливый выродок загоняет ее в угол своим спокойствием. Так мирно, так спокойно хочет поставить точку. Не в жизни даже – на кой бы черт эта привязанность к груде костей, перетянутых сухой кожей? В надеждах – а это гораздо больнее. Вампир предвкушает – по нему видно. Насколько сильно он любит ломать чужие жизни, вот интересно?
- Есть о чем поговорить, - захлопывает он предусмотрительно распахнутую перед искариоткой дверь автомобиля.
- Ради тебя задерживаться здесь я смысла не вижу, - уродливое лицо, уродливый голос, уродливый взвизг. Хайнкель терпеть не может поврежденные голосовые связки, разорванную щеку и пострадавший от осколка язык. Но операцию не делает, запугивая одним своим внешним видом.
- Я думаю, они с радостью отпустят тебя. Они же видят, кто за тобой пришел. Я думаю, им любопытно.
Видят и боятся. Он почти что смерть, он – ее смрадное дыхание в старомодном плаще с бледной кривой усмешкой на тонких пересушенных кровью губах. Они видят холодное равнодушие – коснись и замерзнешь, влипнешь в него на целую вечность с оскалом на запрокинутом лице, маской ужаса и бесполезной попыткой заслониться. Вампир кажется таким спокойным, что похож на надгробный памятник, замотанный вандалом в красную потрепанную одежду. Хайнкель видит дальше спокойствия – и непонятно почему. То ли с Викторией слишком часто приходилось «пить чай», то ли это адресное, из зрачков в зрачки, из сердца в сердце – жгучая отвратительно липкая ненависть, пристающая к коже и слезающая вместе с ней лохмотьями. От нее даже ресницы обугливаются. И вампиры бывают горячее солнце, если чем-то взбешены – само адское пламя и клятва принести столько нескончаемой боли, что смерть будет лишь избавлением и подарком.
- Хорошо, - колебалась она недолго, задирая высокий воротник-стойку. На острове всегда сыро до ломоты в костях и боли в груди. Туман клубится даже в легких. – Куда?
Вместо ответа он отходит к воротам на въезде. Охраны что-то не видно – видимо, об отказе он даже и не подумал. Хайнкель прислоняется к стене, почти копируя его позу. Засовывает руки в карманы. Зажигалка, гильза, сигареты. Вот, пожалуй, подойдет. Папиросная хорошо приклеенная бумага поддается с большим трудом, но дрожащими пальцами она все-таки цепляет краешек и сосредоточенно отдирает его. Пахнет едва ощутимо хорошим крепким табаком, от которого иной мужчина подавится. Она уже давно заработала себе язву желудка, но от сигарет хотя бы как от напоминания о приятной привычке отказаться не может.
- Она знает? – в равнодушном голосе скользит предательски злобное: «Она тебя ждала». Вампир и это чувствует. От этой его проницательности просто тошнит, как и от его усмешечек. Кто научил вампиров так гадко и пакостно усмехаться?
- Еще нет. Я навещу ее ночью, - Хайнкель передергивает.
- Ты так беспокоишься, - голос у него напевный. Хайнкель хорошо от того, что не ей одной хочется порвать кое-кого в клочья и попрыгать на остатках алого банта, развозить его по асфальту ботинками и плюнуть сверху.
- Да так, - вместо ответа она пожимает прострелившим от боли плечом. Старый артрит, чтоб его. – Просто любопытно.
- Любопытство – не смертный грех?
- Оно – нет. А вот зависть – да, - лаконично отрезала Вольф. Пальцы легли на рукоятку пистолета. На ней ключами когда-то один человек выцарапал крестик. Крестик затерся со временем, глубоко проведенные линии смягчились о кобуру и прекратили резать ладонь, обившись о нее.
- Как она жила все эти годы? – он обращается к небу. С какой-то непонятной грустью и почти болью. Хайнкель может его понять и злорадствует. Все такой же красавчик, что и гребаные тридцать лет назад.
А что произошло с ними? Да все то же – история не первой свежести и нулевой неожиданности. Силы постепенно уходят из их тел, растрачиваются на пустяки, нервы и сигареты, от мечтаний остается рутина сбывшегося и раскрошенные осколки неслучившегося. Мелкий стеклянный сор, который так хочется вымести из души, но он выходит медленно по крошке на слезинку. И всегда где-то внутри эти кусочки надежд.
- Спокойно жила, - ответила Хайнкель, - ей не о чем было волноваться. За тридцать лет – семь похищений, шесть покушений, пять наград, четыре отвергнутых жениха, три расширения организации, две утраты и она – всегда одна.
- Хорошо же ты о ней осведомлена, - интересно, долго еще играть в кошки-мышки? Для такой старушки, как она, это уже утомительно.
- Два похищения были спланированы нашими отделами, - со вздохом ответила Вольф. – Внешняя разведка. Мы знаем о ней абсолютно все.
- И кто провалил похищения? Кто был внутренним шпиком? – фыркнул Алукард. Хайнкель промолчала. Вспомнились бесконечные уговоры и попытки втемяшить этому раздутому индюку Макубе, что им не нужна такая проблемная мишень. И три выстрела в затылки конвоирам. Потом еще по одному – контрольные, чтобы никто не встал.
Что было потом? Кажется, исламисты, какая-то мелкая нежить и нежить покрупнее. Интегре повезло. У нее два телохранителя. И оба – женщины. И такие похожие женщины.
- Ты опоздал, - в пол произнесла Хайнкель.
Не выдержала – крошить сигареты и не курить их было почти мучительно. Достала одну, последнюю, целую, закурила, затянулась от макушки до пяток и боли в жалобно плеснувшем вскипевшим желудочным соком брюхе. Целый день не жрамши, а эта протестансткая сучка даже чаю не предложила. У нее делегация, видите ли. Со временем терпеть голод стало почти невыносимо, хотя она думала, что к старости он пропадает. А он как будто накопился за все голодные годы и нападал сейчас. Особенно по ночам.
- А у тебя вышло время, - спокойно сообщил вампир, - хочешь знать, сколько тебе осталось? Могу с точностью до дня, час не назову.
- Уж не надо, переживу и без этого, - одной сигареты мало. Вторую бы.
- Она знает? – эхом прозвучал заданный вопрос.
- И не узнает никогда. Кто я ей, в конце концов? – сигаретный окурок был безжалостно втоптан в землю рядом с какой-то пробившейся через асфальт ромашкой.
Кто? Это сложный вопрос. Интегра – она такая… такая… черт, святая, мать ее. И дело не в том, что она никогда в руки пистолет не брала, нет-нет. Дело в том, что для нее даже интерес со стороны мужчин всегда был диким. Что говорить о женщинах? Она и не подозревает…
Нет, не красивая. Лицо у нее острое, нос длинный, сама она тощая и руки у нее – колкие, ребра колкие, сама она вся сплошь из углов и перемычек между ними. Но есть в ней что-то другое – это другое видно в ее огромных синих глазах. Внутренний огонь. Теплый и согревающий для своих, дотла сжигающий врагов. Сила – как натянутый внутри стальной трос, который не перебить, оборвать – только со смертью. Упрямство и спокойное тихое ожидание. Интегра удивительная – так будет, наверное, правильнее всего. Хайнкель была из тех редких людей, которые одновременно грелись и сгорали от ее силы. Возможно, потому что англичанка так и не решила, как к ней относиться.
А Хайнкель помнила. Это в их первую и последнюю ночь вместе. И не было ничего, что Хайнкель могла бы отложить в дальний ящик своей памяти – ни ласк, ни поцелуев, ни хотя бы доброго слова. У Интегры была сломана рука¸ у Хайнкель… о, у Хайнкель все было настолько паршиво, что словами описать невозможно. Хайнкель смотрела в седое от туч и пепла небо, где-то стрекотала короткая очередь из чертящих по воздуху огненных точечек. И где-то гремели взрывы – рвались снаряды, визжащие истерично шрапнелью по кирпичам там, где было проще сравнять с землей, чем вырезать немертвых по одному. И было что-то в этом перевернутом небе манящее. Оно падало на землю и стенало от взгляда на детей своих. А возможно, это был просто бред.
В этом бреду она очень хорошо помнила спокойный четкий ритм, не сбившийся ни разу, даже когда волной осколков обдало то здание, в окно которого Хайнкель неотрывно пялилась. Это было биение сердца Интегры Хеллсинг. Голова на груди, тихое шипение, горячка от всех ран к голове, непрекращающаяся боль и внимательный взгляд синих-синих глаз. В них… что в них было?
И как хотелось Хайнкель верить, что протестантка действительно произнесла едва слышно, словно выплюнув:
- Не смей умирать здесь и сейчас.
А потом появилась из темноты тьма другая – шевелящаяся и нервная. Остаток руки Серас все никак не мог напитаться разлитой по камням и земле кровью. В руках Виктории был побитый какой-то дрянью плед. А Интегра уже спала, цепко сдавив Хайнкель плечо и плетью опустив сломанную руку на пол. Спокойствие и уверенность в том, что все это можно пережить, передались и Вольф. Тогда, жадно впитывая стынущим телом живое тепло, искариотка старалась не думать о том, что потеряла за несколько часов по прихоти одного чванливого индюка с архиепископской ленточкой. Думалось только о том, что она что-то приобрела. Вот только как бы это назвать?
- Зачем ты позвал меня, вампир? – холодно спросила Хайнкель. Сырость пробралась под плащ и запустила липкие лапки под свитер. Хотелось поскорее в аэропорт и домой. А там греться виски, смолить сигареты и побыстрее спускать оставшиеся на счетчике деньки.
- Я хотел посмотреть на тебя, - насмешливо произнес он, - мне всегда было интересно посмотреть на родственную душу.
- В чем это? – наморщила монашка нос.
Прошедшие после этого тридцать лет… иногда Хайнкель думала, что зря поступала так, как поступала. Может, стоило уйти из ордена и сделать эту чертову операцию? На единовременную выплату от нового начальства она могла хоть на Мальдивах жить всю оставшуюся жизнь. Но уйти из Искариота означало потерять возможность официальных встреч с Интегрой.
Эта мерзкая привычка – цепляться за откровенно стремных людей, которым ты не нужна. Посидеть и потравить байки о прошлом? Два раза спасти от своих же, рискуя шкурой? Подставляя то, во что верила полжизни? Да зачем бы?
- Рабы моей госпожи не всегда осознают, как крепко она их держит. Даже если Интегра этого не видит. Она близорука, ты-то должна это знать, - Хайнкель не нашлась что ответить.
И вроде бы – иди на все четыре стороны и ищи своего счастья. А Хайнкель Вольф, по жизни страдавшая жутким мазохизмом, считала высшим счастьем то, что ее выходили в какой-то квартире на окраине Лондона, прижимая к лихорадочно горячей груди. Это было тогда, когда она еще могла оклематься от любой болячки.
- И еще кое-что, - продолжил он, - я хотел сказать тебе спасибо. За то, что сохранила ее для меня, - со смешком закончил он, - месяц и три с половиной недели. Когда у искариота следующая официальная миссия?
- Через два, - процедила она сквозь зубы.
- Даже если так, вряд ли через пару недель человек с твоим раком сможет ходить, а не ползать, - в его голосе было злорадство. – Она ведь меня ждала, верно? – и зачем так упирать на это «меня»?
- И не надейся, - отлепившись от стены, произнесла Вольф.
- На что?
- Она не пойдет за тобой во тьму. Интегра недавно была у врача, - невпопад произнесла Хайнкель. – Не скажу, что она была слишком счастлива после осмотра.
- И каково это? – наклонил он с тихой угрозой голову набок.
- Что? – машина засигналила.
- Потратить всю жизнь на человека, который тебе в лучшем случае только благодарен?
И что ему сказать? Монстр-жадина с собственническим инстинктом в той дыре, которая много веков назад была сердцем? Да разве ж он поймет?
- Тебе это лучше знать, - снисходительно уронила Хайнкель, подходя к автомобилю, - родственная ты моя душа, - она хлопнула дверцей и откинулась на спинку, зажмурив глаза, перед которыми все плыло. Да, дела действительно хреновые.
За тонированным стеклом злющее бледное лицо с горящими глазами смотрелось даже жутковато. Но Вольф было отчего-то очень весело. «Значит, было на что», - решила она, закрывая глаза. И это хорошо.