3/30

[.Вэл]

Название: Обещание
Фандом: D.Gray-man
Герои: Токуса, Мадарао
Тема: Крик
Объём: 1924 слова
Тип: джен, преслеш
Рейтинг: PG
Размещение: запрещено.
Саммари: "Я боюсь, что когда-нибудь ты меня не услышишь".
Авторские примечания: ООС, возможно.

Полузадушенный всхлип вместо растерянного, испуганного крика, застывает, не родившись, когда жесткие, грубые, узловатые пальцы цепко смыкаются на горле. Удерживают под подбородком, давят, держат. Не душат - вовсе нет, только держат, намертво вжимая всем весом в черную, мутную воду.
Голова кружится, перед глазами все плывет, чужая ладонь больно давит на кадык, не позволяя поднять голову. Он судорожно пытается вдохнуть и, вырываясь, захлебывается - снова и снова. Легкие разрывает болью, пальцы судорожно царапают камни на мелководье, глубоко зарываются в мелкий, колючий речной песок.
"Нет, нет, нет!" - судорожно колотится на самой кромке сознания. Последняя связная мысль - в следующую же минуту он теряет и это умение - думать связно, контролировать себя, экономить воздух... Бьется, выгибаясь всем телом, пытаясь сбросить с себя давящую тяжесть - извернуться, выгнуться, вывернуться... Беспорядочно расходуя последние крохи драгоценного кислорода. Захлебываясь грязной, мутной водой и слепым, безумным, отчаянным, почти животным страхом.
Страх и боль, раздирающая легкие. Темнота, разом сомкнувшаяся со всех сторон. Крик, задушенный в горле, и нечеловеческое усилие на самом пике судороги, болезненного спазма, прокатившегося волной по всем нервным окончаниям тела.
Крик, никому не слышный вопль глухого отчаяния, за несколько секунд до смерти разрезавший белым светом черную пустоту.
- Рао!
Воздух обжигает легкие живительным холодком. Тело мокрое от пота и тут же, в две секунды охваченное мелким ознобом. Будто бы он и в самом деле только что вынырнул из воды.
Темно хоть глаза выколи, но с соседней постели уже раздается негромкое сонное ворчание "Ну что на этот раз?", и через несколько секунд маленьким, теплым огоньком, почти домашним мягким светом вспыхивает старая керосиновая лампа.
- Если ты еще раз разбудишь меня за три часа до подъема - будешь спать снаружи. И нет, меня не волнуют резкие перепады суточной температуры в этой местности.
Две минуты - чтобы отдышаться, одна чтобы натянуть привычную ухмылку на лицо. Еще три - заставить голос не дрожать. Подтянуть колени к груди и крепко-накрепко обхватить их руками.
- И тебе даже не будет меня жаль?
Усталый вздох и слабый свет чуть покачивающейся в руках лампы, сосредоточенно цепляемой на крюк в верхней балке палатки.
- И ты спрашиваешь это, разбудив меня в три часа ночи? Возможно, будет. Но только на следующее утро.
- Ты бессердечная сволочь.
- Я в курсе.
Голос слушается плохо, в горле першит. Будто бы его в самом деле душили. Пытались утопить. Будто бы он в самом деле нахлебался грязной, вонючей воды из канала...
Токуса пробует пошутить, пробует просто рассмеяться - должно помочь, но смех выходит хриплым и жалким.
- Учти, что если ты меня все-таки выставишь - терять мне нечего. Начну проситься на ночлег к самому сердобольному в этом лагере человеку.
- Боюсь, что терпение и христианское милосердие Говарда Линка ты исчерпал еще на прошлой неделе, - даже сонный и по этой причине наверняка злой как черт, Мадарао как всегда невозмутим.
- Ты забыл о нашей доброй и, что немаловажно, прекрасной самаритянке.
Старший редко тратит на слова больше, чем лично ему кажется нужным. Подхваченная с постели неуловимым движением руки и метко запущенная в сторону напарника подушка - самый простой ответ, никак не нуждающийся в пояснениях.
- Прекрати ради Господа Бога, Тевак будет первой, кто выставит тебя на улицу.
- Ну да, она же твоя сестра все-таки... Но она хотя бы даст еще одно одеяло. А не это вот. - Токуса вертит в руках ловко перехваченный мягкий метательный снаряд. - Для тех, кто спит на улице - определенно ненужная роскошь.
Мадарао ловит несчастную "роскошь", все с тем же невозмутимым выражением лица возвращая ее обратно на свою постель, и между делом все-таки участливо интересуется:
- Снова кошмары?
- Удивлен? - ответ вопросом на вопрос - излюбленная тактика.
- Вообще-то нет, - старший абсолютно спокойно пожимает плечами и через несколько минут в молчании, добавляет. - Было бы странно, если бы было иначе.
- То есть? По мне, так каждый в Вороне рано или поздно отвыкает видеть сны. Вон, этого, штабного спроси. Ему что-нибудь когда-нибудь снится? За исключением новых пирожных от Леверье, горы документов и твоей сестры, конечно же.
- Оставь Линка в покое. И мою сестру, кстати, тоже. Иначе я начну думать, что ты ревнуешь.
- Кого и к кому? Тоже мне, выдумал. Черт с ним, с этим...
Подобрать подходящий и не слишком оскорбительный эпитет сейчас слишком трудно и лучше просто промолчать. Или мимически изобразить все, что он никогда не решится произнести вслух. По крайней мере, не при старшем.
Мадарао все еще считает себя ответственным за этого мальчишку. Мадарао единственный, кто не расценивал его уход как предательство. Мадарао единственный, кто никогда в нем не сомневался.
Токуса немного - ровно настолько, чтобы признаться в этом самому себе, завидует. Старшему - потому что у него самого нет этой веры и этого спокойствия, неизменного благородства, если хотите. И Говарду - потому, что младшему инспектору не снятся кошмары почти каждую ночь. Хотя теперь, наверное, и ему тоже будут сниться.
Мадарао неопределенно усмехается, лениво изучая взглядом сжавшуюся, сгорбленную фигуру напарника и совсем не стремится нарушить нависшую над ними тишину. Просто лежит на своей постели, заложив руки за голову, и рассматривает то Токусу, то лампу на потолке.
Старшему сейчас точно хочется спать - очень сильно, завтра же снова намечается день не из легких, но Токуса хочет слышать его голос. Нет, даже не так - ему это важно, жизненно необходимо его услышать.
Потому, что иначе кажется, что хрупкая реальность этой ночи - в безопасности, в тепле может снова обернуться черной бездной. Удушающим пластом мутной, грязной воды и тяжелой ладонью, сомкнувшейся на горле. Болью. Смертью.
И спокойный, негромкий голос командира сейчас единственное подтверждение того, что все реально, а кошмар уже отступил обратно в прошлое.
Токуса не может попросить вслух, но почти уверен, что Мадарао все равно как-то слышит отчаянное "Не молчи! Ради Господа Бога, скажи же хоть что-нибудь!". Потому что практически тут же сонную тишину разрывает вопрос, на который он предпочел бы никогда не давать ответа.
- Так что тебе снилось?
Сложно ответить так, чтобы у командира не возникло желания написать в следующем отчете короткое письмо Рене и выпросить таким образом несколько дней отдыха и больничного режима для своего напарника. Недавно проведенные эксперименты, как один раз робко пошутил Кире, дают прекрасный повод для незапланированного отдыха, но Токусу такая перспектива совсем не привлекала. Особенно сейчас.
- Ты уверен, что хочешь это знать?
Старший посмотрел на него как на идиота - весьма снисходительно, одним взглядом давая понять, что подобный вопрос - абсолютно лишнее. Уверен, если спросил, конечно же, Мадарао не из тех, кто привык и кто с легкость может позволить себе бросать слова на ветер.
- Предупреждаю на всякий случай - эксперименты с Темной Материей тут совершенно не при чем. Это... это старое.
Понимающий вздох в принципе избавил его от пояснений, но все же голос дрогнул и сорвался. Будто бы в груди только что развернули плотно скрученную стальную пружину.
- Я умирал. Там, во сне. Меня убивали.
Постыдная дрожь вновь вернулась к рукам и коленям.
- Сны это всего лишь игра подсознания, - философски изрек командир, вновь вернувшись к разглядыванию потолка. - Это лишь часть твоих воспоминаний - не самая приятная, безусловно, но это только твоя память и справиться с ней ты можешь сам. Знаешь же, что во сне человек может все?
- Да, а что толку? Рао, тебе самому-то когда-нибудь такое снится?
- Собственная смерть? Нет, - старший приподнимается, садится на постели и недобрая усмешка искажает его губы.
Он молчит и Токуса по глазам и улыбке читает недосказанную часть ответа: "Мне снятся вещи и пострашнее". И легко верит в то, что это действительно так. Понимает так же и то, что пора прекращать этот совершенно неуместный для трех часов ночи разговор. Повернуться на бок, заткнуться до утра и позволить погасить свет. Просто дать уже командиру выспаться, наконец, и попробовать заснуть самому.
Но еще несколько минут. Только несколько слов, и, может быть, он все-таки сможет сомкнуть глаза до рассвета.
- Это больно, Рао. Больно и страшно.
Очень больно, но страха все-таки больше.
Потому что там, во сне, он полностью беззащитен и слаб. Беспомощен. Там он не знает о том, что все это на самом деле сон, "всего лишь игра подсознания". Там - все по-настоящему. И в картине своего прошлого он бессилен что-либо изменить.
Он не просто видит заново тот день, когда его - еще ребенка, мальчишку-карманника, пытались лишить жизни. Он переживает его заново - по одному и тому же, всегда неизменному сценарию.
Там он не Ворон и не один из Третьих апостолов. Там у него нет абсолютно никаких способностей, а в карманах нет даже раскладного ножа. Там он просто ребенок, слабый мальчишка.
Всех сил которого всегда хватает только на один единственный крик - из раза в раз, одно и то же. Отчаянный крик о помощи, жалобная испуганная мольба, вложенная лишь в звук чужого имени.
Как рассказать об этом? И вообще - стоит ли? Острый на язык, умеющий метко высказаться Токуса просто не знает - как. Какие слова нужно подобрать, чтобы Мадарао, смеясь, не назвал его так же, как до сих пор зовет их "штабного". Мальчишкой, ребенком.
Говард Линк старшему ровесник, что вообще никак не заметно, и на это обращение никогда не обижается. А Токусу, который младше командира только на год, такое больно заденет.
Но пока он сосредоточенно раздумывает над этим, пытается придумать хоть что-то - любую шутку, вспомнить последний анекдот, которым можно замять неловкий разговор, старший, которому явно надоело ждать, спрашивает сам. Угадывает - как всегда, перед ним, как и перед Господом, все как на ладони...
- Скажи мне просто, что тебя тревожит, чтобы мне уже можно было заснуть с чистой совестью. Ты ведь не боли боишься. И не смерти.
- Боюсь на самом деле. И того, и другого, - Токуса хмыкает, вновь покрепче обхватывая колени. - Но ты ведь не об этом?
Ответ "да" дан только легким кивком головы. Мадарао не любит слова, играть и жонглировать которыми умеет не хуже, а то и лучше многих других. Наверняка догадался, наверняка уже знает, заранее знает ответ...
Но если он что-то действительно хочет услышать, то лучше сказать. Правду, не отшучиваясь и не тая.
- Я боюсь, что когда-нибудь ты меня не услышишь.
- Это будет сложно, знаешь ли, - старший усмехается, глядя куда-то в дальний темный угол палатки - невидящим рассеянным взглядом, будто бы сквозь собеседника.
- Что не услышишь или просто не сможешь придти.
Так тяжело было выдавить, вытащить из себя эти две жалкие фразы, и так болезненно легко потом. Чувствовать себя ненавязчиво, по-дружески, почти нежно выпотрошенным, открытым настолько, будто с него не то, что ледяной панцирь, защитную броню сняли - кожу содрали. Вскрыли грудную клетку, вынули сердце из ребер и позволили ему - горячему, еще живому, надрывно биться в чужих руках.
Сам он его положил в эти руки. Не чужие - родные, уверенные, теплые, сильные, осторожные. Сам так захотел, сам отчаянно в этом нуждался... Ну и отдал, не спросясь. Не зная и знать не желая другого.
От Мадарао всем вечно что-нибудь да нужно. Кире - чтобы кто-то сопли утирал, Тевак - чтобы утешил, когда она в очередной раз своего штабного вспомнит. Гоши - чтобы спину прикрыли, штабному этому - чтоб почти с того света достали. Рене - чтоб было за чей счет былое влияние семьи поднимать. Леверье... Ну этому понятно что.
А ему самому? Появление по первому зову? Хуже всех их вместе взятых, право слово...
"Я боюсь, что ты меня не услышишь"...
Старший усмехается и пожимает плечами, привычным взмахом ладони отбрасывая растрепанную челку со лба - чтобы в глаза не лезла.
Он не спрашивает того, что было бы сейчас уместно - все эти "Ты же мне доверяешь?", "Ты же знаешь что это не так?", и не дает никаких обещаний. Он просто, буднично, будто бы о погоде, говорит, усмехаясь:
- Услышу. И приду. Только если сам к тому времени жив буду.
И добавляет, смеясь:
- Ложись уже спать, черт возьми.
- Есть, командир. Приказ понят, разрешите приступать к исполнению.
Токуса сам тянется задуть догорающий светильник, невольно думая о том, что Мадарао не любит разговоры просто потому, что каждое его слово почти всегда звучит как обещание. Клятва, которую нельзя нарушить. Никогда.
И потому он знает словам цену. И потому для Токусы так ценно каждое его слово. Особенно - обращенное к нему. Особенно - обещание.
Проваливаясь в здоровый, спокойный сон без сновидений, он думает, что одну клятву Мадарао ему уже дал - никогда не оставлять, всегда быть рядом.
Вторую он возьмет чуть позже - через несколько дней, здесь же - в этом пыльном, жарком Иордане, почти с отвращением глядя на свое искалеченное тело.
"Поклянись мне, что выживешь".
Поклянись, что я дойду до конца этой войны вместе с тобою.

@темы: .IV.5 Звуки, #fandom: D.Gray-man, D.Gray-man: Вороны.(табл.30)

---

[desenrascanco]

Название: -
Фандом: Katekyo Hitman Reborn!
Герои: Скалл, fem!Вайпер
Тема: Раздевалка
Объём: 264 слова
Тип: гет
Рейтинг: PG-13
Авторские примечания: 1. Моя любимая университетская АУ-шка.
2. Господипростименяянехотелаоносамополучилось. Вайпер для меня нечто возвышенное, прямо как люстра, но я не сдержалась.

«Вторник, 28 февраля, 18.40», - читает Вайпер на экране телефона, выйдя из кабинета после окончания пары, и оглядывается по сторонам. В пределах видимости никого нет, и Вайпер, хмурясь, направляется к раздевалкам спортзала.
- Сколько можно копаться? – спрашивает она с порога.
- Прости, - раздается из дальнего угла помещения. – Забыл часы, не заметил, что уже поздно.
Вайпер только вздыхает – к легкомысленности Скалла она уже успела привыкнуть. Ее иногда пугает, что она успела привыкнуть к нему в принципе.
Пройдя ряды бесконечных шкафчиков, Вайпер наконец видит Скалла в одних джинсах, наклонившегося над сумкой и методично перерывающего ее содержимое в поисках чистой футболки.
Вайпер садится на лавку рядом с его сумкой, прикидывая, сколько ей еще ждать и есть ли смысл доставать книгу.
Три раза в неделю Скалл задерживается после пар и идет в университетский спортзал, благо он закрывается тогда же, когда и весь корпус. Скалл любит спорт, любит, когда в раздевалке никого нет, и любит Вайпер, которая тоже три раза в неделю задерживается в университете допоздна на философии и с которой потом можно вместе дойти до общежития.
И которая сейчас разглядывает его, думая, что он этого не замечает.
Никакой выдержки, проносится у Скалла в голове, когда он резко сталкивает сумку на пол и прижимает Вайпер к лавке, к своему удивлению, не встретив особого сопротивления.
Позже, потирая затылок, встретившийся с рукой Вайпер, и слушая ее же невнятные ругательства, пока она пытается найти на полу недостающие пуговицы от блузки, Скалл виновато улыбается и не понимает, как можно было сдержаться.
К тому же, думает он, осторожно смотря на Вайпер, та злится на него только на словах и то скорее за блузку.

@темы: .III.3 Места, #fandom: Katekyo Hitman Reborn, Katekyo Hitman Reborn: Скалл/fem!Вайпер. (табл.50)

---

[Инэйлэ]

Фандом: Slayers
Герои: Рина
Тема: тонкий запах
Объем: 455 слов
Тип: джен
Рейтинг: G
Саммари: нелёгкая это работа – из боло… выкапывать информацию из-под наслоений истории.
Примечание: время действия – далёкое будущее мира, герои перерождены.

Рина несколько раз сморгнула, словно воспалённые глаза могут перестать слезиться от такого простого движения, и потёрла запястьем переносицу, не скрытую респиратором. Ужасно чесался нос, но увы, страдания в этой области облегчить было невозможно – стоило бы сдвинуть маску, как под неё залетела бы вездесущая библиотечная пыль, и стало бы ещё хуже, чем сейчас.
Она ненавидела маски столько, сколько себя помнила. Мало что обзор перегораживали, мало того, что под ними кожа потела, и какая-нибудь деталь всегда куда-нибудь давила и щекотала… Главное было в том, что маска всегда пахла сама собой, и соответственно, когда она одевала маску, весь мир пах маской, только маской и ничем кроме маски.
С респираторами было лучше немного – они почти не давили, но воняли больницей¸ стерильностью и неприятными воспоминаниями…
Поморщившись, девушка заставила себя отбросить в сторону посторонние мысли и поднялась на следующую, последнюю ступеньку лестницы и принялась разбирать надписи на корешках книг и папок на полке.
«От войны до войны – летопись наблюдения кратких лет мира на рубеже третьего и четвёртого веков Эпохи Единства и размышления над оными пера Магнуса Стендвера»
«Песнь крови. Старейшие династии Полуострова»
«Ветер с севера. Легенды о войнах тёмных времён Полуострова, собранные Авелем Гордессом»
Рина довольно потёрла руки – похоже, её упорство наконец вознаграждено – среди первых же три книги на полке оказались именно тем, что требовалось!
Летопись третьего и четвёртого столетия, конечно, уже не то – но судя по названию, автор жил в то время, а значит – мог работать с документами Эпохи Отделения, так что и в этой книге можно найти чего-нибудь вкусненькое… Например, сравнения того, что было до Объединения и того, что происходило в мире на тот момент.
«Песнь крови» - это уже для Эмалии или Миранды, пожалуй. При условии, что у них этой книги нет. Хотя у Миранды, скорее всего, в самом деле нет – В Ксоане вообще с летописями беда. Впрочем, не стоит отказываться от неё – в сносках и между строк и там можно найти некоторые интересности.
А вот что тут в самом деле интересно – так это о «войнах тёмных времён Полуострова». О, да… Хотя что тут подразумевается под этими самыми «тёмными временами», неясно, но всё равно – брать, брать и ещё раз брать! А остальное…
«Очерки Великого Посольства, собранные из личных наблюдений участников, собранные и отредактированные Арманом Дентаринским»…
Девушка отдёрнула уже протянутую было руку, напоминая себе о максимальном разрешённом количестве книг на нос и о том, что товарищи тоже могли найти что-нибудь интересное, и решила ограничиться на том, что уже нашла и возвращаться.
У Рины подрагивали пальцы от предвкушения, когда она, прижимая к груди стопку книг, шла по сумрачным проходам между высоченными стеллажами. Респиратор по-прежнему закрывал ей нос и рот, защищая их от вездесущей пыли, но даже через него девушка ощущала ЕГО – нежный, волнующий запах, исходящий от книг. Запах, который не в силах были забить ни пыль, ни тление.
Запах истории.

@темы: .IV.6 Запах, Slayers: фэндом в целом (аниме) + другой мир (табл. 100), #fandom: Slayers

---

[desenrascanco]

Название: -
Фандом: Katekyo Hitman Reborn!
Герои: Скалл, fem!Вайпер
Тема: Радость
Объём: 433 слова
Тип: гет
Рейтинг: PG
Авторские примечания: Дичайший ООС, и мне за это даже стыдно. Наверное. В любом случае, автору больше нельзя курить укроп и ездить поездом.

- Справа или слева? – спрашивает Скалл, когда они наконец находят свои места, и, не дожидаясь ответа, начинает возиться с матрацами и постельным бельем.
- Что? – отвлекается Вайпер от телефона. – Я как всегда тебя не слушала.
- Какую полку выберешь? – ничуть не обидевшись, снова спрашивает Скалл. – Правую или левую?
- Есть разница? – презрительно интересуется девушка, пряча телефон в сумку.
- Нет так нет, - все так же добродушно пожимает плечами Скалл и, закончив с обеими постелями, легко подтянувшись, оказывается на полке.
На обратном пути после задания бездушный голос в аэропорту объявляет, что их рейс задерживается на шесть часов из-за непогоды, а ждать столько – пустая трата времени, к тому же работа не ждет. Скалл замечает, что поезда ездят довольно часто, и Вайпер вынуждена признать его правоту. Минусы этого решения Вайпер видит, когда девушка-кассир безразлично сообщает, что остались места только на верхних полках, да и то в плацкарте, но Скалл, широко улыбаясь, покупает билеты, не оставляя Вайпер возможности передумать.
Ее успокаивает только большая порция кофе с виски, которую Скалл торжественно вручает ей на вокзале.
Но перспектива забираться на полку не успокаивает ни капли, и Вайпер уже кажется, что лучше бы она спала в зале ожидания в аэропорту.
- Ты чего? – вдруг спрашивает Скалл, свесившись со своего места.
Вайпер хмурится и закусывает губу, буркнув «Ничего».
Скалл неожиданно улыбается и спрыгивает с полки, бесцеремонно встав ногами на нижние места.
- Давай помогу, - говорит он и, не дожидаясь реакции Вайпер, подхватывает ее за талию и практически усаживает наверх, будто она весит не больше пушинки, дождавшись, пока она расшнурует ботинки, ставит их на пол, кидает ей одеяло, которое почему-то оказалось одно на их два места, и снова забирается к себе.
Вайпер, не меняя недовольного выражения лица, снимает плащ, вешает его на крючок, расчесывает волосы, завязывает их в подобие косички, чтобы не спутались во сне, аккуратно складывает кофту и, поправив одеяло, ложится спать, отвернувшись к стенке.
- Подожди, подвинься немного, - слышит она и, не успев среагировать, чувствует, как приподнимается вместе с матрасом, подскакивает от неожиданности, поворачивается и встречается взглядом со Скаллом, который кивает на подобие перил и добавляет: - Чтоб не упасть во сне.
- Откуда столько радости? – хмуро спрашивает Вайпер, не зная, как реагировать на такое отношение к себе.
- Я люблю помогать людям, - пожимает плечами Скалл и устраивается удобнее на подушке.
- Шел бы работать сиделкой, у тебя бы получилось.
Скалл только смеется в ответ и закрывает глаза, почти сразу же засыпая.
Вайпер некоторое время смотрит на него, а потом, вздохнув, все же накрывается по уши одеялом и думает, что если Скалла так радует ее физическая слабость, то пусть продолжает с ней носиться, ей же лучше.


Название: -
Фандом: Katekyo Hitman Reborn!
Герои: Скалл, fem!Вайпер
Тема: Подслушивание
Объём: 303 слова
Тип: гет
Рейтинг: PG
Авторские примечания: Все та же милейшая университетская АУшка.

Больше всего в учебе Вайпер раздражают толпы людей. Даже не так – толпы бесцельно слоняющихся людей, которые лениво переползают из одного коридора университета в другой, успевая за это время обсудить всю свою жизнь.
- Кажется, я влюбилась, - слышит Вайпер.
Очередная пустая болтовня, думает девушка, а когда кажется, надо креститься, но выходить из своего укрытия не спешит – за плотной шторой на подоконнике очень удобно сидеть, к тому же никого не видно.
- И кто же это?
Вайпер убеждает себя, что это ни в коем случае не подслушивание – она ведь просто случайно оказалась рядом, причем по своим делам, и то, что она сейчас слушает чьи-то откровения, - всего лишь досадная мелочь.
- С третьего курса, высокий такой, с пирсингом, - Вайпер слышит смущенное хихиканье.
- А, Скалл что ли?
Вайпер захлопывает книгу, подавляя желание приложиться головой о стену – снова этот Скалл, и чем он всем так нравится?
- Ой, смотри, вот он идет!
Вайпер пытается побыстрее запихнуть книгу в сумку и исчезнуть, но вдруг слышит рядом с собой жизнерадостное «А вот и ты!»
- Следишь за мной? – поправив очки, спрашивает Вайпер.
- Ты всегда тут отсиживаешься на переменах, - фыркает Скалл и неожиданно забирает у нее полную учебников сумку и, все так же улыбаясь – «Лимон съешь, довольный слишком!» - спрашивает: - Не хочешь кофе?
- Если после этого ты отстанешь, то да, - пожимает плечами Вайпер – все равно нечего делать, а подслушивать – «Слушать!» - чьи-то романтические бредни ей не хочется.
- Отлично! – Скалл перебрасывает сумку Вайпер в другую руку и приобнимает девушку за плечи, на что та огрызается, сбрасывая его руку и вызывая только лишь смех.
По пути в кафетерий Вайпер украдкой разглядывает Скалла, пытаясь понять, что же всем в нем такого особенного. Параллельно у нее в душе поселяется какое-то чувство торжества, что, несмотря на повышенное к себе внимание, свое Скалл обращает только на нее.



Название: -
Фандом: Katekyo Hitman Reborn!
Герои: Скалл, fem!Вайпер
Тема: Переулок
Объём: 234 слова
Тип: гет
Рейтинг: PG-13
Авторские примечания: Продолжение предыдущего отрывка про подслушивание.

Выходя из здания университета, Вайпер ожидает скорее увидеть ядерную войну или второй потоп, чем ждущего ее Скалла, но именно это и происходит. В том, что он ждет именно ее, у Вайпер сомнений нет – у нее последней парой философия, которая заканчивается почти что ночью и на которую никто кроме нее уже не остается.
- Привет, - как всегда сверкая улыбкой, говорит Скалл.
- Виделись уже, - хмурится Вайпер, проходя мимо и направляясь к метро, до которого еще пару кварталов.
- Что-то случилось? – интересуется Скалл. – Ты какая-то злая.
- Я по жизни не очень, - огрызается Вайпер.
Скалл только смеется и идет следом.
Когда они заворачивают в переулок, и до метро остается несколько десятков метров, Вайпер ловит себя на том, что уже какое-то время разглядывает Скалла, и тот вдруг останавливается и поворачивается к ней.
- Что такое?
- Ничего, - бурчит Вайпер, тоже останавливаясь, и внезапно добавляет: - Просто иду и думаю, что всем так в тебе нравится.
- То же, что и тебе? – смеясь, спрашивает Скалл.
- То есть, ничего? – не ведется на провокацию девушка и проходит мимо.
- Это не так, - самоуверенно заявляет Скалл и идет спиной вперед, обогнав Вайпер.
Он, конечно, не ожидает, что Вайпер вдруг ускорит шаг и, приподнявшись на цыпочки, сама его поцелует.
- Ты прав, - отстранившись, говорит она и спускается в метро.
Скалл только спускается следом, даже не съехидничав, что в этот день Вайпер впервые признала его правоту.

@темы: .I.1 Эмоции, .III.3 Места, .V.2 Штампы, #fandom: Katekyo Hitman Reborn, Katekyo Hitman Reborn: Скалл/fem!Вайпер. (табл.30)

---

2/30

[.Вэл]

Название: Cuncti simus concanentes
Фандом: D.Gray-man
Герои: Тевак, Говард Линк
Тема: Голос
Объём: 2852 слова
Тип: джен
Рейтинг: G
Размещение: запрещено
Саммари: "До рождества Христова две недели".(с)
Авторские примечания: в тексте использованы отрывки из паломнической песни Cuncti simus concanentes.

До Рождества Христова две недели. Медленно, точно тягучие голоса певчих в капелле при исполнении торжественного гимна тянутся дни, часы, минуты. Время кажется застывшим в легком морозном воздухе.
В старой церкви сейчас не поют святых песнопений – старик-викарий неожиданно слег с пневмонией, а замену так и не прислали. Службу не служат уже несколько дней и ходят, ходят даже среди истовых прихожан упорные слухи, что Господь старика точно этой зимой приберет. Старого, чуть сутулого, сухого как заборная жердь священника паства недолюбливает немного – чудной, странный даже для божьего человека. Упрямая линия рта, вечно сердито сжатые губы, высокий лоб мыслителя и водянисто-голубые глаза мечтателя-поэта. Как есть не от мира сего. И проповеди у него такие же – нервные, неровные. То о гневе Божьем, то о Его любви.
Фанатик, которого Господь не обделил умом, умудрившийся каким-то образом с этим странным сочетанием качеств дожить до седых волос. Церковь, где сейчас хозяйничают его помощники, кажется полупустой.
Спешащие мимо нее случайные прохожие – местные старожилы, кумушки-хозяйки, чопорные старики, молодые повесы, способные похвастать знанием всех притонов в округе, изредка останавливаются – перекреститься наспех, перекинуться со знакомыми парой свежих сплетен. Темы для разговоров всегда одни и те же – последнее решение бургомистра, подскочившие перед праздником цены на рынке, бесстыжие торговцы с площади, прием у какой-то чрезвычайно хорошенькой Амалии в этот вторник. И среди прочего и болезнь старика-священника.
До Рождества Христова две недели.
Никто из спешащих по своим делам взрослых не замечает, не обращает внимания на ребенка, ютящегося на холодном камне рядом с церковной оградой. Худенькие ладони держатся за чугунные прутья, слабый ветер играет с выбившейся прядью всклоченных светлых волос, из-под потрепанной, взрослой не форменной фуражки-кепочки с отваливающимся козырьком едва видно бледное личико. Нелепый головной убор постоянно съезжает на глаза и тонкие белые ручки время от времени тянутся его поправить, заодно плотнее кутая в кое-как залатанную шаль дрожащее в ознобе хрупкое тельце. В рваных просветах видна бывшая когда-то ослепительно белой ткань легкого, летнего платья.
Толстые дородные дамы, поглощенные последними новостями, все же иногда кидают косые взгляды в сторону нахохленной, точно маленькая птичка, бродяжки. В этих взглядах нет жалости или сострадания – только ленивое любопытство и раздражение. На скачущего рядом серого воробья они обратят ровно столько же внимания. Они поворачивают головы только, когда раздается резкий, хриплый кашель, недовольные тем, что это отвлекло их от разговора и вновь возвращаются к своим сплетням.
Кутаясь в свою драную, изношенную, почти не согревающую, пеструю как у маленькой цыганки шаль, Тевак считает цветы на дорогом платке пожилой женщины, остановившейся неподалеку и не участвующей в разговоре – истово шепчущей молитву. Две розы – одна белая, красная вторая, целая россыпь маленьких, незнакомых цветов. А вот эти три… Кажется, брат называл их камелиями.
Заметив на себе пристальный взгляд маленькой оборвашки, старуха сердито поджимает губу и идет прочь. Тевак на несколько секунд закрывает глаза и осторожно втягивает в легкие холодный воздух.
Раз. Два. Три. Она пытается тихонько взять первую ноту старого псалма, но тут же давится кашлем и святой мотив так и застывает, не родившись.
Она больна уже два дня и просто чудо, что это еще как-то удавалось скрывать. От старшего брата, от острого, наметанного глаза Токусы.
Она больна – хрупкое тело бьет озноб и ломает, сгибая пополам, страшный сильный кашель. Она больна. Но ей нужно петь.
Сердца, не смягченные словами Евангелия, не разжалобит вид маленькой простуженной попрошайки – бледной, с лихорадочным румянцем на щеках. Ей нужно петь, нужно. Но на третий день тонкий серебряный голосок предает свою хозяйку.
Старая пестрая шаль почти не греет, Тевак дышит на озябшие руки и крепко зажмуривается – глаза пощипывает, а щеки уже начинают жечь слезы.
Нельзя, нельзя, нельзя… Пускай их скорее высушит холодный ветер, заморозит своим легким дыханием.
Она пытается петь – тихонько, негромко, почти уговорив слабый голос послушаться. Одну строчку, затем еще одну. Пусть голос так слаб, что его почти неслышно, пусть в горле першит, пусть в ее сторону даже не смотрят. Господь не допустит, чтобы все было впустую. Он обязательно вознаградит за старание…
Она поет «Cuncti simus», спрыгнув с гранитного бордюра церковной ограды и опираясь ладошкой о холодный камень. Ветер треплет нечесаные с утра светлые волосы – у брата сегодня не было времени их заплетать, и кисточки пестрой «цыганской» шали. Она поет и тянет за подачкой тонкую детскую ладонь – робко, испуганно, пошатываясь как тростинка на ветру. Стыд от осознания себя попрошайкой и страх. Маленькая, слабая, беззащитная, жалкая…
Взрослых она боится меньше, чем подростков и сверстников – «собратьев по ремеслу». Счастье, что из-за холодного ветра их сегодня нет поблизости. А среди взрослых есть только три категории, которых необходимо опасаться – полицейских, подвыпивших франтов-повес и старых господ с сахарными улыбочками. Так, по крайней мере, Токуса всегда говорит.
Тевак не совсем понимает его слова, но больше всего боится одного старого аристократа, который иногда гуляет здесь пешком, ведя впереди себя на поводке здоровенного злобного пса. Этого человека даже местные кумушки-сплетницы окрестили как самого сатану – никогда не бывает в церкви, а завидев священника разражается гнусной, отвратительной божбой и грязной, страшной бранью.
У Тевак свои причины для страха. Однажды этот человек спустил на маленькую бродяжку своего пса и если бы не вышедший из церкви старый викарий, ей пришлось бы плохо.
Она поет, сжимая второй рукою края своего потрепанного пестрого платка. Где-то по улицам сейчас бродят Кире и Гоши в поисках случайной поживы, а старшего брата Токуса, скорее всего, сегодня потащил на площадь перед домом с белыми колоннами. Может быть, сегодня им удастся вернуться принеся с собой немного денег. А если повезет, то и столько, что и на угол в убогой ночлежке хватит, и поесть хорошо удастся, и завтра не надо будет снова идти сюда, к старой церкви…
Откуда золотые и медные, звонко звенящие монеты, Тевак имеет смутное представление, но знать не особо-то хочет.
От нее маленькой стайке беспризорников пользы мало – почти и нет никакой. Единственное, что она может – петь здесь, на старой паперти, в надежде тронуть сердца прихожан и к вечеру успеть сбежать от шатающихся поблизости взрослых бродяг, унося в крепко завязанном уголке своего платка несколько мелких монет. Только и всего. Однако она старается изо всех сил.
Но голос срывается и дрожит, она с трудом душит каждый новый приступ кашля, и не сразу замечает, что у нее есть слушатель. Пожилой мужчина в тонком осеннем пальто, устало опершийся на трость с железным набалдашником - около ограды, неподалеку.

Virgo sola existente en affuit angelus.
Gabriel est appellatus atque missus celitus.

Древняя песня на латыни, которую когда-то давно тихо пел принятый в круг бродяг у огромного, ночного костра старый, седой паломник. Сейчас исковерканность произношения с лихвой компенсируют искренность, чистота детского голоса и совсем не свойственное тексту отчаяние.
Выждав необходимую паузу, Тевак пытается на одном дыхании пропеть положенное «en concipies», но испуганно застывает, наконец заметив пожилого джентльмена. Слабый голос срывается, фальшивит, маленькая девочка, пошатнувшись, испуганно вскидывает руки – будто бы пытаясь оттолкнуть, отпрянуть, инстинктивно защищая себя.
Тевак слишком хорошо помнит, что у того аристократа, натравившего на нее свою собаку, тоже была трость – с львиной головой. И разве может маленький напуганный ребенок отличить железный набалдашник от серебряного? Лицо своего обидчика вблизи она никогда не пыталась разглядеть, стараясь лишь спрятаться побыстрее при его появлении.
Почти все взрослые - проходящие мимо церкви и прихожане для Тевак одинаковы.
Ей страшно и тонкий, слабый голос исчезает, вырвав из худенькой груди жалобный, испуганный всхлип и новый приступ кашля. Она догадывается, что, наверное, обозналась, спустя мгновение, и, хотя лицо старика все еще кажется ей смутно знакомым, досадует на себя – это была последняя надежда заработать жалкую подачку. Хотя бы пару монет. А теперь голос сорван, и она больше не сможет петь.
Музыкальная фраза повисает в холодном воздухе – неоконченная, грубо брошенная, резкая и Тевак чуть не плачет, но на плечо ложится ладонь в обтрепанной, грязной замшевой перчатке, а оборванную строчку подхватывает уверенный, чуть хрипловатый мальчишеский голос.

En concipies, Maria. Ave Maria.
Cuncti simus concanentes: Ave Maria.

Слова виреле льются легкой цепочкой, выстраиваясь в светлый гимн. А ладонь крепко сжимает плечо, осторожно поддерживает. Это прикосновение - больше и яснее любых слов, и Тевак благодарно поднимает глаза, разом забыв про все свои страхи. Теперь нечего бояться.
Обладатель той самой бесформенной кепочки с отваливающимся козырьком, что сейчас сползает Тевак на глаза, поет, и ветер треплет его короткие, пшеничного цвета волосы. Развевает, ласково играя, и во всем облике уличного мальчишки-оборванца, одетого в широкое, потрепанное, на размер больше, пальто, есть сейчас что-то отчаянное и прекрасное. Светлые, встрепанные ветром волосы, пятнышко грязи на чуть вздернутом носу, полосатый шарф на кадыке, единственная более-менее приличная черта гардероба – добротные, пусть и потрепанные немного башмаки… Чуть резкий, звонкий голос, который даже церковный гимн поет с неуловимо проскальзывающей интонацией марша – все в нем дышит удивительной твердостью, жизнью и упорством. Если нежный серебряный голосок Тевак всегда выражал мягкость, робкую застенчивость и смирение, достойное любой христианки, то у мальчишки совсем другая «манера исполнения».
Оборванная на середине и подхваченная через несколько минут мелодия явила собой удивительный контраст: запетая в расчете на жалость и сострадание, она завершена едва ли не предостерегающими нотками. Уличный бродяга, который выглядит лет на пять постарше маленькой певицы-попрошайки, поет, не отрывая настороженного взгляда от старика с тростью, крепко сжимая плечо девочки и прижимая ее поближе к себе. Будто бы подхваченная, продолженная и завершенная песня защищает малышку в потрепанной цыганской шали. В его голосе в каждой ноте, в каждом латинском слове звучит отчаянно-смелое «Только посмей, только тронь!». Так, что и церковный гимн звучит как вызов на поединок и предостережение одновременно. Исполнителю заметно все равно – бросит ли слушатель к их ногам несколько мелких монет или нет. В холодном, натянутом зимнем воздухе ощутима тревога мальчишки и его единственное желание – лишь бы источник, причина страха маленькой подруги убрался куда подальше да побыстрей бы.
Закончив петь, он больше не обращает на старика внимания – пусть наблюдает сколько душе угодно, а у него есть дела и поважнее.
И полосатый шарф мягко ложится на худенькие плечи девочки, мальчишка наклоняется, осторожно укутывая теплой тканью тоненькую белую шейку, поправляет сползший на сторону, видавший виды головной убор и завязывает в узел концы пестрой шали. Успокаивающе гладит по голове и, стянув с рук потрепанные перчатки – из теплой замши, но без пальцев, заставляет надеть их на тонкие, озябшие ладошки. Держит хрупкие пальчики в своих руках, пытается согреть дыханием. Обнимает, шепчет что-то и, помедлив минуту, нерешительно касается губами бледного лба. И, явно смутившись, лезет в карман, доставая оттуда тот полубесформенный шедевр кулинарного искусства местных торговок, который они продают лишь под Рождество. Бесформенная булка с начинкой – кажется, варенье, все еще теплая. Настоящее сокровище в эти холодные зимние дни.
Старик, опирающийся на свою полированную трость, все никуда не уходит, наблюдая за двумя маленькими бродягами, сидящими рядышком на паперти. Мальчишка наполовину высвободился из своего потрепанного пальто – так, чтобы отдать один рукав своей маленькой подруге. Вдвоем, тесно прижавшись друг к другу, они как раз помещаются под грубой, но теплой тканью. Девочка ест, согреваясь, и все пытается поделиться, однако мальчишка почти ласково, но настойчиво и твердо пресекает все эти попытки.
«Ешь, Тевак», - слышит старик тихий детский голос. – «Я не голоден».
Мальчику можно на вид дать лет одиннадцать, девочке - пять или шесть.
Одетые в поношенную взрослую одежду, растрепанные и худые, похожие на брата и сестру – оба светловолосые, с одинаковыми светло-голубыми глазами. Расправившись с булкой, девочка закрывает глаза, опустив голову на плечо мальчишки, который тут же прижимает ее к себе, крепко смыкая руки, укутывая теплом. И кидает настороженный взгляд в сторону подошедшего к ним старого господина.
- Твоя сестра? – подойдя поближе, старик все так же опирается на свою трость.
Недоверчивый взгляд исподлобья и слабый кивок в ответ. Цепкое, но осторожное детское объятье только крепче – будто бы так можно защитить, закрыв собой от любой угрозы, большой или малой.
Улицы быстро учат осторожности и их уроки достаточно жестоки – через несколько месяцев мир начинает строго делится на своих и чужих. Но видимо, тонкая грань все еще не стерлась окончательно – мальчишка хмурит брови, но все-таки позволяет старику осторожно коснуться белокурой головки своей маленькой подруги, пощупать бледный лоб.
- Простудилась она, - качает головой старый господин. – Но температуры пока нет. Ей бы полежать несколько дней да что-нибудь теплое попить. Не пускай ее сюда больше пока, здесь на ветру ей только хуже станет... Иди домой. Чьи вы, у кого живете?
Мальчишка хмурится и, поправляя кепочку на голове «сестры», коротко бросает:
- Ничьи, где придется. А вы сами-то кто? Врач?
В его словах скользит совершенно естественное для маленького бродяги недоверие, а твердость и вызывающие нотки голосу придает, кажется, только присутствие «младшей сестры». Когда рядом эта малышка, он не только может быть – должен быть сильным и должен ничего и никого не бояться. Он должен защищать ее.
И все же детский голос резок, но не груб. Мальчик совсем не похож на тех юных уличных разбойников, ловко запускающих руку в чужой карман. Он кажется достаточно хорошо воспитанным и до уличной жизни явно происходил из приличной, если не из интеллигентной семьи. Он насторожен только потому, что это – естественная защитная реакция, но склонен скорее к доверию – старый джентльмен в его глазах выглядит достаточно доброжелательным. А ответ старика, кажется, окончательно успокаивает ребенка.
- Нет, я не врач. Но в медицине немного разбираюсь. Я викарий в этой церкви.
Поддержка чудаковатому старику-священнику приходит неожиданно и с самой неожиданной на то стороны. Чуть разлепившая глаза Тевак несколько минут внимательно вглядывается в морщинистое, строгое, но доброе лицо и тихонько подает голос, обращаясь к своему защитнику:
- Говард, он не лжет. Это хороший человек.
И ее слова окончательно разглаживают тонкие складочки на нахмуренном лбу мальчишки.
Спустя полчаса они пьют горячий чай в жилых помещениях при церкви и доедают остатки обеда помощников викария. Сам старик ушел в ризницу надевать облачение – месса зазвучит сегодня вечером под торжественно-тяжелыми сводами Божьего дома.
Когда служба вот-вот начнется, детей приводит в церковь помощник священника. «Можете посидеть на хорах в уголке», - улыбается он, делая вид, что не заметил запрятанного в карман ветхого пальто большого ломтя хлеба.
Маленькие бродяги слушают мессу, притаившись где разрешено – как два воробушка под стрехой, тесно прижавшись друг к другу. К середине службы девочку уже клонит в сон, а мальчишка приглядывается к обстановке, явно продумывая пути к отступлению. И все же, по окончанию пения и проповеди о любви, о Небесной Благодати и о страданиях Христа, он опускается на колени в пыльном проходе и тихонько молится, крепко прижав к груди сплетенные ладони.
Дети сбегают сразу же по окончанию молитвы, не дождавшись ни помощника викария, ни его самого. Это вовсе не неблагодарность – все слова признательности были вежливо сказаны старшим мальчиком еще за трапезой. Нет, дело совсем в другом – падре явно не стоило говорить о церковном приюте. А его помощнику следовало бы затворить черный ход, но только, судя по его лукавой улыбке, повадки уличных бродяг он знал намного лучше своего мечтательно-фанатичного патрона.
В одном кармане лежит кусок хлеба, в другом позвякивают монеты. Они пробираются грязными переулками туда, в то место, которое уже давно зовут своим домом – в убогую ночлежку на окраине, условное место встречи. Девочка крепко держится за руку своего спутника и плотнее кутается в свою пеструю шаль.
- Ты только брату не говори… Он рассердится, - слабо лепечет она.
- Не скажу. Скажем, что тебя только сегодня продуло. Но больше никогда так не делай. Говори сразу, ладно? Мне, если его не хочешь расстраивать.
- Хорошо. Спасибо…
- Перестань, - мальчишеская ладошка крепче сжимает тонкую ручку.
«Любой из нас на моем месте поступил бы так и сказал бы то же самое».
- Говард…
- А? – он слегка замедляет шаг – не слишком ли быстро? – Ты устала?
- Нет. Не волнуйся. Просто… - он едва может расслышать тихий, смущенный шепот: - Ты такой заботливый… Спасибо тебе.
И он не знает, что на это ответить. Нежных, ласковых слов было немало в обиходе его матери, ушедшей в лучший мир две зимы назад. В обиходе же уличного мальчишки нежностям нет места. Да и стыдно признаться, что его самого смущает этот робкий шепот – до румянца на бледных щеках.
И он говорит просто, не зная куда деть собственную робость и то странное чувство, ощущение тепла в груди, при виде этой хрупкой, нежной маленькой девочки.
- Тевак, за это не благодарят, - и добавляет, чуть тише, крепко сжав ее руку в своей. – Я всегда буду защищать тебя, обещаю.
У самых дверей ночлежки их уже ждут свои. И маленькой Тевак не обязательно знать о том, что две из тех шести золотых монет, самостоятельно переданных ею в руки старшего брата, прятавшего свою тревогу и страх за родную сестру под слабой улыбкой, пошли на плату за самый теплый угол – за четыре дня. Еще две – на лекарство для нее самой, а две оставшиеся – на еду. Деньги, подаренные щедрой рукой старика-викария, растаяли очень, очень быстро.
И ей совсем не обязательно знать о том, что в старой церкви уже с Рождества новый священник – более молодой и практичный, менее жалостливый.
И маленькая Тевак, через неделю вновь обретшая свой нежный, серебряный голос, никогда не узнает, что старый викарий умер под Рождество, сослужив свою последнюю мессу холодным декабрьским вечером того дня, когда ему стало обманчиво лучше. Она не узнает и бытовавшую какое-то время в церкви историю его смерти – мол, после мессы старик целый час промолился в холодном помещении об исцелении некоего ребенка, а вернувшись домой, слег обратно в постель и на следующее же утро скончался.
И только одному Господу Богу будет известно, что перед кончиной старику все чудилось пение ангелов и нежный, серебряный детский голос среди их ровного, стройного хора.

@темы: .IV.5 Звуки, #fandom: D.Gray-man, D.Gray-man: Вороны.(табл.30)

---

1/30

[.Вэл]

Название: Дождь в Париже
Фандом: D.Gray-man
Герои: Мадарао, Тевак, Токуса (упоминается Говард Линк)
Тема: Стук капель
Объём: 4961 слово (без эпиграфа)
Тип: джен, гет
Рейтинг: PG
Размещение: запрещено.
Саммари: Одно задание до проекта "Третьих", преканон.
Авторские примечания: в тексте использовано стихотворение Шарля Бодлера "Semper eadem".

Ты не слышала дождь, ты клубочком свернулась и спишь.
Я смотрел на тебя, но нарушить твой сон не посмел.
Лишь химеры с усмешкой глядели на чистый Париж,
И стекала ручьями вода с их уродливых тел.
© Хельга Эн-Кенти "Дождь в Париже"

- Ей пятнадцать лет, - говорит Токуса. - Пятнадцать лет. Они хоть понимают, что это такое?
И припечатывает лишенную особого смысла для постороннего человека речь коротким, веским, злым "сволочи".
Каждое слово, сопровождаемое ударом ладони под древней каменной кладке, разбивается эхом под тяжелыми, мрачными сводами коридора. Каждое - будто бы сосуд из грубого стекла, до краев наполненный ядом.
Каждое слово пораженного возмущения, отчаянной ненависти и вполне праведного гнева.
Мадарао молчит, несмотря на то, что каждое из них будто бы ледяным осколком, тонкой иглой впивается в грудь, а затем в сердце. Кантарелла, "змеиный зуб" Лукреции Борджиа - наверное, на это оно похоже. Яд, медленно проникающий в тело и так же медленно, мучительно растекающийся по венам.
Токуса никогда и никого не щадит. Своих - в том числе.
- И ты молчишь! Всегда молчишь и со всем соглашаешься. «Делать все, как тебе прикажут!» Нет, ты просто им не перечишь. Они купили твою жизнь - тогда, семь лет назад, а сейчас ты им за это благодарен!
Ладонь сжимается в кулак и крепко, с хрустом впечатывается в стену. Разбивая костяшки в кровь, царапая, садня кожу и не чувствуя боли.
Токуса зол, взбешен и полон ненависти, злой горечи, огненного яда. Желания действовать, сделать хоть что-то и в идеале - кого-нибудь убить. В совершенстве того лысеющего старика в одежде архиепископа с заплывшим жиром лицом и маленькими, бегающими глазками. Который, почуяв эту почти звериную ярость, только закипавшую под кожей, улыбнулся в лицо напарнику своей гаденькой, слащавой улыбкой.
Токуса не умеет сдерживать себя - и никогда не умел. Он язвит, если хочет скрыть свое сердце, но есть то время, тот случай, когда на насмешки не остается сил. Когда смывает все эмоции, затапливает все его существо пугающая злость, отталкивающее, страшное бешенство. Гнев в своей самой уродливой форме.
Любовь способна превращать зверей в людей. И наоборот - человека в зверя.
Мадарао знает, что чувство-катализатор этой страшной злости зовется именно этим именем. Именно так и никак иначе. Любит Токуса так же сильно, как и ненавидит – для такого человека как он не существует полутонов, он всегда ходит по очень тонкой грани.
- Какого черта ты молчишь? - голос напряжен точно натянутая струна, но в нем звучат растерянные ноты. - Ведь можно же что-то сделать, а? Ты ведь сделаешь что-нибудь?! Ответь мне, она же твоя сестра в конце-то концов!
Старший только лишь пожимает плечами, устало растирая пальцами виски.
- Поезд отходит через два часа. Передай ей, чтобы собирала вещи, будь так добр.
Сжатая в кулак кисть замирает в нескольких сантиметрах от его лица. Трудно делать вид будто бы ее не замечаешь.
Мадарао молчит, выслушивая упреки и гневные обвинения - просто зная, насколько они бесполезны. Вкрадчиво мягкое "У тебя нет другого выбора" до сих пор звучит в ушах.
Нет. И никогда не было.
Токуса этого не понимает.
- Вот значит как... - он закрывает глаза и, прислонившись спиной к холодному камню, выдержав в молчании несколько минут, начинает говорить зло и горячо, каким-то лихорадочным быстрым шепотом.
"Я надеялся, что никогда этого не увижу. Никогда, слышишь? Цель оправдывает средства? Нет. Нет, и ты сам это знаешь! Тогда какого черта?! Какого черта, Рао?! Лучше бы мы все сдохли той зимою, чем теперь, так... Чем ты думал, что решил, будто сможешь защитить ее от когтей этих иезуитов?! Да ей бы умереть от болезни тогда, чем это... Вот был бы здесь этот клеврет Леверье, он бы здорово разочаровался и в методах, и в церкви, и в Вороне заодно. А тебе все равно, ты теперь со всем смирился, да?"
Отрицательно покачать головой - немое "нет" и больше ни слова. Токусе просто хочется выплеснуть злость на свою беспомощность. А ему самому слишком тошно об этом говорить.
Развернуться и пойти прочь, тяжело впечатывая каблуком каждый шаг в каменные плиты пола.
- Париж стоит мессы?! - кричит ему вслед напарник и эхо гулко разносит его слова по всему коридору. - Не так ли, servo di Dio?!
- Стоит. А месса не стоит и парижской сточной канавы.
"Откуда мы вышли и куда вернемся умирать".
***
"Откуда скорбь твоя? зачем ее волна
Взбегает по скале, чернеющей отвесно?"
- Тоской, доступной всем, загадкой, всем известной,
Исполнена душа, где жатва свершена.

Когда они прибывают в Париж, начинается дождь. Едва лишь удается сойти с поезда и добраться до гостиницы, не попав под него, но по дороге, увидев на небе темные, свинцовые тучи, Тевак недовольно морщится. Ей жалко нового платья и боязно его намочить.
У нее не так уж много радостей от этой поездки. Алое платье с кружевами, очаровательная маленькая шляпка, новые туфли и старый рояль в полузаброшенном доме, где они поселяются два дня спустя. Там есть прислуга - старая горничная, которая никогда не запоминает имена "хозяев" дома, их "легенды" и придуманные родословные. Которая скверно готовит, но может напустить на себя важный вид и недурно сварить утренний кофе. Большему простых "связистов" обучать нет смысла.
Тевак помогает ей на кухне и бессмысленно бродит по дому - из комнаты в комнату, зачем-то пристально изучая каждый угол временного жилья. Забредает в библиотеку, проходит вдоль стеллажей, невесомо проводя рукой по корешкам пыльных книг. Когда Мадарао возвращается, уладив дела, возникшие по прибытию, то находит сестру на диване в гостиной. У огромного окна и с книгой в руке.
Сборник стихов - "Цветы зла", Шарль Бодлер.
Тевак смотрит на него измученным, усталым взглядом и нежно улыбается, откинувшись на подушки. Сбросив мягкие домашние туфли на пол и забравшись с ногами на крохотный диван.
Маленькая, хрупкая, до болезненного бледная. Грациозная, легкая, будто бы вся соткана из тончайшего эфира.
Чтобы быть неземной, ей недостает только пары белых крыльев за спиною.
Погода снова портится и в комнате не хватает дневного света - тяжелые тучи закрыли небо, вечерние сумерки раньше опустились на город. И в полумраке, хлынувшем сквозь огромное, в полстены окно, лицо сестры кажется особенно бледным. Почти белым, светлым пятном.
Они ужинают внизу, на первом этаже. Только вдвоем и - по легкому капризу младшей, при свечах, тихо потрескивающих в запыленном, засаленном подсвечнике. Тевак тихо смеется, заставляя невольно чуть улыбнуться в ответ.
Изящный, но тяжелый канделябр в ее тонких руках не выглядит нелепо. Легкая, точеная фигурка, тонкая талия, белые плечи, мягкие волны чуть вьющихся волос. Не хватает только тонкой шали, накинутой на плечи - для полноты картины. После позднего ужина, подхватив подсвечник и в шутку сделав с ним по комнате два быстрых, вальсирующих круга, Тевак исчезает в недрах особняка. Плотно затворив за собой дверь и оставив брата в полумраке дождливого летнего вечера.
Одного, наедине со своими невеселыми мыслями.
Не поднявшись из-за стола, Мадарао несколько минут сидит, почти не шевелясь, уронив голову на согнутые в локтях руки, спрятав лицо в ладонях.
Из глубины дома до него доносятся тихие звуки музыки. Легкая, тихая мелодия, созвучная мягким покачиваниями лодки на волнах.
Франц Шуберт, этюд. «Auf dem wasser zu singen».
Тевак заняла ту комнату со старым роялем и огромным окном - по собственному желанию, и никто не перечил ей, хотя там немного мебели - почти совсем нет, и это не пристало той роли, которую ей сейчас надлежит играть. Роль тихой, робкой девушки из знатной родовитой семьи. Красавицы, не тронутой развращенностью света.
"Дикий цветок, прекрасная белая роза без шипов. Он любит такое - на этом нужно сыграть" - в памяти старшего до сих пор звучит голос, слащавый точно патока. И громкие, гневные слова Токусы.
Напарник всей душой тогда желал разбить ему лицо - забыв обо всем, захлебнувшись злостью. Но злости мало. Мало ненависти, мало гнева, чтобы хоть что-то изменить.
Дождь усиливается и его шум, стук капель по стеклу почти сливается с легкой цепочкой нот. Мягкий шелест, мокрые улицы, свежий воздух, хлынувший в комнату через открытое окно.
Мадарао закрывает глаза, представляя тонкий силуэт, склонившийся над роялем. Изящные кисти рук, мягкий изгиб спины, царственный наклон головы. Золото мягких кудрей и тонкие пальцы, невесомо порхающие над клавишами.
***
Сдержи свой смех, равно всем милый и понятный,
Как правда горькая, что жизнь - лишь бездна зла;
Пусть смолкнет, милая, твой голос, сердцу внятный,
Чтоб на уста печать безмолвия легла.

Днем он бесцельно бродит по улицам. Один, Тевак остается дома - дождь льет уже четвертый день подряд. Зонт не спасает, плащ намокает насквозь.
Он смотрит с моста Менял как быстро катит свои волны Сена и слушает песню ветра и теплого летнего дождя. Почти с наслаждением подставляя лицо прохладным каплям - разгоряченный, пылающий лоб. Намокшие волосы жадно липнут к коже, лезут в глаза.
В отзвуке дождя для него звучит музыка города - каждый камень в мостовой, скрип проезжающего мимо экипажа, голоса спешащих мимо прохожих. Фоном - мерный, успокаивающий стук капель. За стеной дождя он видит людей - маленькую цветочницу с чайными розами в корзинке, дородного пожилого джентльмена, семейную пару. Улыбающиеся, смеющие лица - нечеткие, расплывающиеся, мелькающие за стеной воды, низвергаемой с небес.
Вечером он, переодетый в неудобный фрак, появляется на вечерах, наносит необходимые визиты в сопровождении другого агента Центра. Танцует на вечере у какой-то потомственной графини с дочкой какой-то там баронессы, которой был представлен совершенно непроизносимым титулом. Говорит дамам дежурные комплименты, мужчинам - дежурные фразы о политике, пьет с ними шампанское, испытывая глубокое отвращение ко всему на свете и к себе самому в том числе.
Он ненавидит это общество, подернутое легким, показным сплином, этой романтической хандрой и меланхолией. Ненавидит седеющих аристократок с вечной мигренью и их дочерей, постоянно находящих в его холодной вежливости и искусственной улыбке что-то привлекательное и манящее. Им он кажется старше лет на десять, хотя ему на самом деле только двадцать лет.
Анна-Мари, хорошенькая девочка, с которой сегодня был последний танец, дочь хозяйки, весь вечер старательно прячет уже изрядно помятое письмо, запечатанное тонкой сургучной печатью и щедро надушенное материнским парфюмом. Легко не замечать умоляющего взгляда, легко самому, будто бы невзначай, касаться клавиш старого инструмента, стоящего в гостиной и воспроизводить начало прилипчивого мотива - того, что тонкой нитью, путеводным огнем ведет чрез дождь и ветер днем, через сумерки и грязные, мокрые улицы ночью.
Он ни черта не смыслит в музыке на самом деле. Он просто помнит прилипчивый мотив и белокурую головку, склонившуюся над белыми и черными клавишами. Он помнит, что точно так же, когда он был ребенком, за роялем играла красивая женщина в белом платье. Эту же самую мелодию, так же легко.
Он помнит, что его жизнь не всегда была выбором между сточной канавой и ладонью, запущенной в чужой карман. Но те воспоминания уже почти совсем стерлись из памяти.
У Тевак нет и их, она помнит только море, колышущееся огнем, и перемазанного копотью и сажей старшего брата. Она не помнит страшного вида обгорелых тел родителей, она помнит только бегство - в ночь, в темноту, прочь от пепелища, прочь от суетящихся там уцелевших слуг и любопытных. Она помнит тучи на небе и дождь, промочивший насквозь ее легкое белое платье. Тяжелый стук капель по листьям деревьев и долгую, страшную дорогу через лес.
Она не помнит даже звучания древней аристократической фамилии. Зато помнит хмурое лицо брата, закаменевшее при виде заголовка в газете на всю ширину первой полосы.
Она не помнит, что означают обрывки вроде "тела детей до сих пор не обнаружены", "скорбящие родственники соберутся, дабы почтить память трагически погибшей четы" и "согласно воле почившего не так давно главы семейства, после смерти сына, наследство отойдет его братьям в порядке очередности". Но помнит дрогнувшие губы, злую, горькую улыбку и непонятное требование, строгий приказ:
"Забудь кто ты такая, забудь, как мы жили раньше. Если кто-то спросит - говори, что у тебя никогда не было семьи. Нам больше нельзя носить это имя. Если хочешь жить - забудь о нем".
И она послушно забывает - сделать это очень легко, если помнить о другом.
Если всегда помнить клятву, обещание: "Не бойся, я буду защищать тебя".

Когда они покидают гостеприимный салон очередной знатной дамы, агент Центра тихо, будто бы боясь произносить это вслух, называет имя "объекта" и осторожно замечает, что на сцену пора выводить женщину. И отшатывается, невольно отводя глаза, когда спутник обжигает его страшным, полубезумным взглядом. Шепчет свои извинения, тут же сбивчиво заявляя «да, да, еще не время», и растворяется в темноте, опустившейся на город, в шуме неутихающего уже четвертый день дождя.
А Мадарао возвращается "домой" - в тот старый, полузаброшенный особняк, в котором никогда не устраивают пышных приемов. Собираясь лечь спать без ужина, предварительно уединившись с небольшим бокалом красного стекла и опорожненной наполовину бутылкой кьянти в своей комнате и напившись, насколько это возможно - на него почти не действует алкоголь. И не важно, какого происхождения - итальянского или французского.
В такой "идеальный план" продолжения вечера не вписывается только свеча на подоконнике - маленький свет, далекий маячок, оставленный специально для него. И приоткрытая дверь в комнату с огромным, в полстены окном, и хрупкая фигурка, свернувшаяся на маленьком диване.
На коленях у Тевак книга - на этот раз потрепанный томик Шекспира. Мадарао совершенно точно уверен, что "тот самый". Тот самый, на первой странице которого сделана "дарственная" - ровным быстрым почерком с красивым, аккуратным наклоном. Тот самый, который младшая сестра вот уже два года таскает с собою - всюду, на любое задание, куда бы только их ни отправили.
Ее самое дорогое сокровище. Потрепанный сборник сонетов с закладкой на двадцать девятом и розой, засушенной на страницах восемьдесят седьмого. Книга, в которой Тевак прячет чужие мысли - четыре длинных письма.
Одно из них она сейчас держит в руках - старое, самое первое, с поблекшими, выцветшими чернилами. То, где строчки чуть размыты в двух местах - по вине их адресата.
Мадарао никогда его не читал, но готов поклясться, что знает оттуда каждое слово. Эту совершенно неподражаемую манеру личного письма - дикой смеси серьезного тона, детской робкой нежности и неопределенности общих фраз.
Письма, которые всегда нужно читать между строк. Письма, которые нужно читать не глазами, а сердцем.
Тевак все это, безусловно, умеет.
Пробка, грубо выдернутая из горлышка, летит на пол. Катится по скрипучему паркету и замирает у дальней ножки дивана. Бокал полон до половины кроваво-красным вином.
Старший опускается рядом, садится прямо на пол, и смотрит - снизу вверх, рассматривая бледное лицо, золотые локоны, изящные плечи, утопающие в батистовом кружеве тонкой ночной рубашки.
Тевак спит здесь, на этом чертовски неудобном диване. Сворачиваясь клубочком, прижимая колени к животу, а к груди - потрепанную книгу. Белая домашняя кошка, золотая змейка. Маленькое существо, дитя человеческое, жаждущее нежной ласки и тихой, заботливой любви.
Тихая, покорная, немногословная. Измученная ожиданием и снедающей душу мучительно сладкой, мечтательной тоской.
Она несчастна, но никогда в этом не признается. Такие как она не любят говорить о тех, кто причинил им боль - тем более, если он сделал это нечаянно, по незнанию или просто по глупости, слепоте. Тем более, если это был любимый человек.
- Двадцать седьмое декабря, - Тевак протягивает ему конверт со штемпелем Ватикана. - Двадцать седьмое декабря. Понимаешь, что это значит? Он больше мне не пишет, Рао.
Мадарао бездумно вертит конверт в пальцах, держа другой рукой бокал и делая глоток.
Ничего другого и ожидать не стоило. Не стоило надеяться, не стоило мечтать.
К некоторому его удивлению, Тевак не плачет, хотя он ясно видит подсохшие дорожки слез на бледном лице сестры. Тевак не плачет - тихо смеется, прижимая книгу к груди.
- Почитать тебе что-нибудь? - в ее голосе с усталостью чудно сплетаются тихие нежные нотки. Приподнявшись на диване, она нежно треплет тонкой рукой непослушные волосы старшего брата.
- Да, пожалуй. Будь так добра.
- Скажи мне номер.
- Шестьдесят шестой сонет.
Дождь за окном все так же не умолкает.
***
Ты знаешь ли, дитя, чье сердце полно света
И чьи улыбчивы невинные уста,-
Что Смерть хитрей, чем Жизнь, плетет свои тенета?

Но пусть мой дух пьянит и ложная мечта!
И пусть утонет взор в твоих очах лучистых,
Вкушая долгий сон во мгле ресниц тенистых.

Тевак весь день с самого утра крутится перед зеркалом небольшого трюмо, перебирая украшения, разложенные на туалетном столике и постоянно требуя у старой Жанны ле Санжин - так зовут ту единственную горничную, что присматривает за домом, то зонт, то легкую накидку, то помощи в поиске своих туфель. Она радуется как малое дитя новой искусной игрушке каждой брошке или заколке, извлеченной на свет из недр перламутровой шкатулки. Ее тонкие пальцы держат каждое украшение так, будто бы янтарь, изумруд или аметист в золотой оправе - каждый камень, на самом деле живое существо, которое ей боязно даже просто потревожить дыханием.
Старуха Жанна ворчит и требует, чтобы девочка не вертелась - морщинистые старушечьи руки с трудом удерживают щетку для волос, сооружая замысловатую прическу, осторожно заплетая вьющиеся, непослушные локоны. Тевак смеется и в шутку ловит ее ладони, чуть откидывая голову назад.
Она не так-то легко сходится с людьми, но перед этой старой женщиной почему-то пожелала предстать открытой - как на ладони. Она ее не боится, она ей доверяет. Может быть, потому морщинистые теплые ладони, пахнущие кухней, приправами и мылом, напоминают ей смуглые ласковые руки старой няни, наполовину креолки, когда-то давно, десять лет назад, игравшей с Тевак на своих коленях и точно так же, расчесывавшей копну мягких, шелковистых волос.
У Мадарао, наблюдающего от раскрытого окна за этой идиллией, старуха Жанна вызывает другие воспоминания - прямо противоположенные светлой улыбке Тевак сердитые морщины на лбу. Такие же ладони - загрубевшие, широкие, с длинными, кажущимися крючковатыми пальцами, были у одной хозяйки maison de tolérance, отвратительной старухи, от которой пахло луком и гнилью, а беззубый рот искажала жуткая усмешка. Сейчас, когда руки старой Жанны перебирают золотистые локоны его сестры, Мадарао кажется, что он опять оказался в старом кошмаре.
Он внутренне чувствует, что сюжет их с сестрой жизни идет по спирали.
И на миг перед его глазами встают улицы другого города, такой же теплый летний вечер и собирающаяся в небе гроза. Узкие переулки, тяжелая, давящая духота и сбитое надрывное дыхание в горле. Ленточка, крепко зажатая в грязной руке и страх в сердце, которое точно большая красная птица надрывно колотится в клетке ребер его груди. Мальчишка в потрепанной курточке, насмешливо окликнувший его с огромной бочки, прислоненной к стене соседнего дома из красного кирпича...
Несчастье сближает. Забавно, что на улицах еще сохранилась каким-то чудом та жалкая крупица участия, даже призраку которой нет места в высшем свете.
Старший часто вспоминает те уроки, что были преподнесены улицей. И те, что взрослые дали ему намного раньше. О человеческой злобе и жадности. О зависти и жестокости. О похоти и гордыне.
Они не смогли заставить его преисполнится отвращением к жизни, но научили не бояться смерти. Смерти, боли, небытия. "Не надейся - не умрешь. Только кажется, что это так легко..."
Он никогда не верил людям и никогда не ждал от них лучшего, большего, чем вообще может дать человеческая природа. О, у него было время изучить ее если не досконально, то уж точно - неплохо. У него было немало примеров, прошедших перед глазами.
Богатый аристократ, ради еще более больших денег решившийся на убийство родного брата и его семьи. Молодой жены - доброй, красивой, кроткой женщины и двоих детей - мальчика и девочки, тела которых так и не нашли на пепелище родового гнезда. Пожар уничтожил улики, но не свидетелей маленькой трагедии и старшему, несмотря на заглушенную годами жажду мести, доставлял некоторую злую радость тот факт, что до конца своих дней дядя по отцовской линии не будет спать спокойно, ожидая возмездия. Зная, что где-то по миру бродит мальчишка с взрослыми не по годам глазами, который видел в ту ночь его лицо и кровь на его руках. Который никому не расскажет, но который знает, просто знает о смертном грехе.
Иногда ожидание кары намного страшнее ее самой.
Вспоминая об этом, старший думает, что в его случае, он будет сам себе и судья, и исполнитель приговора.
Тонкая нитка речного жемчуга обвивает нежную белую шейку Тевак. Волосы убраны в затейливую прическу, и кроме жемчужной нити да легкой сеточки, которой подхвачены золотые локоны, на девушке нет никаких украшений. Скромно, почти бедно, но это будет благосклонно принято за стыдливую скромность, неопытность юной красавицы. Девственную чистоту и очаровательную бесхитростность, наивность юных лет.
- Она затмит собою любой бриллиант, - довольно хмыкает ле Санжин, любуясь чужим отражением в зеркале. - Ни к чему ей побрякушки. Да и румяна тоже не нужны, пожалуй.
Когда Тевак поднимает глаза на старшего брата - как бы спрашивая "Действительно так? А что же ты скажешь?", Мадарао хочется выйти из комнаты, громко хлопнув дверью - так, чтобы с потолка обвалился значительный кусок штукатурки и задрожали стекла шкафа с посудой на первом этаже. Уйти и, не говоря ни слова, потратить последние деньги на два билета - хоть в Новый Свет, но лишь бы подальше отсюда. Прочь от агентов Штаба и разведсети Центрального бюро. Прочь от этого проклятого задания, от этой мерзости и грязи. Прочь от своей судьбы.
Он колеблется пару минут, прежде чем улыбнуться в ответ - "Прекрасно выглядишь" и протянуть ей пару тонких, светлых перчаток - "Носи и не снимай весь вечер" и легкий, простенький веер. Он знает, что есть способ отсрочить и избежать неизбежное.
Но и Тевак знает, зачем он взял ее с собою. Зачем его просто заставили ее взять. Знает и старшему кажется, что она уже смирилась с тем, какую роль отводили и отводят женщинам в ордене-организации, что продолжает старые добрые традиции иезуитов.
Вовсе не сосуд со всей земной скверной - оружие. Сильнейшее оружие на земле, прекрасный клинок и самая лучшая дипломатия.
Цель оправдывает средства и с этим согласен практически каждый - пока "средствами" не становится что-то важное и дорогое. Кто-то важный и дорогой.
И потому мириться с этим иезуитским постулатом Мадарао не желает.
Все идет по спирали и все сложнее с каждым витком.

Маленькая сестра только кажется ребенком - все они давно на самом деле перестали быть детьми. Не снаружи, но внутри - в сердце и разуме.
У Тевак хрупкое, еще не оформившееся до конца тело девочки-подростка, но ей подвластна мягкая, кошачья грация и чарующий блеск глубоких темных глаз. Игра, кокетство в сочетании с нежной робостью. Легкое дыхание юности, легкий шаг по надраенному до блеска полу чужой гостиной. Тонкая талия, собственнически обхваченная в вальсе чужою рукой.
Весь вечер она носит белые перчатки до локтя - не снимая, как и велел старший брат и Мадарао кажется, что тонкая ткань защищает нежную, светлую кожу от прикосновений жарких мужских ладоней, которые было бы очень трудно смыть, вытравить из памяти.
Почему-то ему от этого легче.
От его сестры сейчас не требуется многого - только танцевать, очаровательно улыбаться и терпеть чужие прикосновения.
Старший гадает, так ли это легко ей дается, как выглядит.
Не легко, совсем нет. Только он видит не легкость, а измученность в нежной улыбке, усталость в каждом шаге, в каждом движении тонкой фигурки.
Мыслями Тевак сейчас не здесь - на чужом балу, а далеко в Риме. И руки, которые касаются ее, в ее маленьком иллюзорном мире принадлежат совсем другому человеку. Тому, память о ком она хранит в затасканном томике Шекспира.
Мадарао читает ее точно раскрытую книгу. Быстрый поворот головы, легкая - жертвенная улыбка. Добровольная жертва, измученная и усталая.
Тевак - девочка, маленькая девочка - не ребенок, подросток. Кто в ее возрасте, получая все - любовь, ласку, защиту, внимание, и Бог весть каким образом начитавшись поэтов Возрождения при этом, не начинал смотреть на все иначе?
Дружба между мужчиной женщиной все равно что два монастыря - мужской и женский, друг напротив друга. Даже если ничего не происходит - что-то уже есть.
Она не виновата в этом. Не виноват и забавный, добрый и строгий светловолосый мальчишка, ровесник Мадарао, которого Тевак когда-то тоже называла братом. К которому сейчас устремлены ее мысли, ее воспоминания, ее мечты. Тихое "Забери меня отсюда, забери меня из этого кошмара" никогда не будет сказано брату - только ему. Перед старшим рано повзрослевшая девочка-женщина будет неизменно представать ласковой, нежной, все понимающей и покорной ему и судьбе. Ни о чем не попросит, слова не скажет поперек. Если он по приказу сверху пошлет ее в особняк к тому виконту с бегающим взглядом старого сатира и неиссякаемым потоком сальных шуток – с совершенно недвусмысленной формулировкой действий, она не станет перечить. Покорно пойдет - без слез, с улыбкой - "я взрослая, я же все понимаю".
Если больно - пусть будет больнее. Боль - доказательство того, что ты еще жив. Это она хорошо усвоила еще с тренировок.
Ей сейчас очень больно выбираться из-под обломков своего стеклянного замка. Но забываться таким образом - не выход. Кто знает, может быть потом окажется возможным все изменить, повернуть вспять? Вернуть?
Если сейчас не совершить непоправимых ошибок.
К черту Париж. Он, быть может, и стоит мессы, но никак не Девы Марии. Его собственной маленькой Пречистой.
У Тевак своя маленькая трагедия, у него своя. Со всеми своими бедами и горестями, детскими обидами и жалобами сестра всегда раньше бежала к нему. Мадарао хорошо помнит зареванное личико, утыкающееся в складки его плаща на груди. У нее не было человека ближе и дороже, не было другого поверенного всех сокровенных тайн из самых дальних уголков ее нежного сердца.
Теперь иначе. Согласившись на это задание, уже одним своим приездом в Париж, он ее предал. Предал ее доверие тем, что позволил только на миг усомнится в нем. Дал повод к этому.
И поэтому на первом этаже старого особняка, ле Санжин ворошит в камине кочергой пылающую бумагу - черновик длинного письма, которое никогда не получит адресат. Четыре листа, исписанные прыгающими строчками, дрожащей девичьей рукой. Письмо, где каждое слово, наполненное безысходностью, буквально кричит о помощи. Не чернилами - кровью сердца.
Мадарао горько усмехается, вспоминая.
Если бы у Тевак хватило сил и отчаянья его отправить, то адресат бы был в Париже с первым же поездом. Бросил бы все и примчался по первому зову, отчаянному крику, жалобной мольбе, забыв про долгих четыре письма нелепых объяснений. Не выдержал бы, рыцарь.
Но Тевак просто предпочла не создавать никому проблем. Сломлена окончательно, окончательно смирилась или все еще во что-то верит - даже уже не так важно.
Важно, что все еще можно исправить.
К черту Париж и к черту мессу. "Рекомендации" кардинала он никогда всерьез не воспринимал и тем более никогда не собирался исполнять, Токуса, Тевак, Говард Линк могут спать спокойно. Его маленькой сестре не о чем волноваться - брат поклялся ее защищать и держит слово. А за этот вечер, за игру, где она сыграла роль приманки, наживки, он еще успеет попросить прощения.
И будет прощен.
- У вас очаровательная спутница, - слащаво улыбается "старый сатир", из которого надо вытянуть информацию во что бы то ни стало. - Надеюсь, она еще удостоит нас своим вниманием?
- Разумеется. Если вы не запамятовали о том, что у нас с вами еще есть дела.

Он уходит из особняка рано утром - в дождь, который, кажется, собирается утопить старый город. Будто бы маленькая копия библейского потопа. Мадарао смеется в ответ на воркотню ле Санжин и покидает их сумрачный "ковчег" даже не взяв с собой зонта.
С легким сердцем, открытым Богу и судьбе, к ней навстречу.
Небеса разверзлись, низвергая на землю потоки воды. Воспаленные как зараженная рана, полные тяжелых, свинцовых туч. Дождь яростно выстукивает на камнях мостовой песню бури. Прохожих практически нет - все попрятались по домам.
В такую погоду аристократу надо сидеть у огня с теплым пледом на коленях, томиком Горация в руках и коньяком на серебряном подносе. Простому, но состоятельному смертному - греться у камелька и есть свой сытный завтрак, предвкушая долгий сон после еды. Бродяге-бедняку - искать место в ночлежке потеплее.
Он ни то, ни другое, ни третье и его ждет нескончаемый шум дождя, стена ливня, обрушенная на город небесами. Как в легенде про покров Девы Марии, да только скрывающая не святую невинность, а тяжесть самого страшного смертного греха. Это ничего, ведь сейчас цель оправдывает средства.
- Блаженная Дева Мария, прости мне мои грехи.
Струи теплого дождя слепят глаза, бьют по лицу, стекают за отворот плаща. Одежда быстро намокает насквозь и неудобно сковывает движения, но Мадарао этого не замечает. Выплывет когда-нибудь правда об этом дождливом утре или нет - даже это сейчас его мало волнует.
Он знает как разрубить Гордиев узел, затянувший скользящую петлю вокруг тонкой, нежной белой шейки сестры и его собственных рук. И ему абсолютно все равно, что ему за это будет. За серьезный проступок, за шаг прямо противоречащий интересам Центра. За безумный поступок, цена которому - человеческая жизнь.
Ему плевать на все интриги святых отцов, не желающих платить из освященного кармана. На череду продуманных ими ходов, которую так легко оборвать одним ударом мизерикорда.
Дождь смывает потеки крови с мощеной камнем дороги, а бурлящие воды Сены милостиво принимают сброшенный с моста труп. Его обнаружат дальше по течению и то не сразу - несколько дней спустя, скорее всего. В карманах у несчастного не окажется ни одной ценной вещи и полицейским куда как просто будет все списать на ограбление. Страшная досадная случайность, такое случается.
Центр лишился одного из своих потенциальных осведомителей, которому скупые предпочли платить не деньгами, а женским телом.
И даже если тонкая нить приведет ищеек к старому особняку - там уже не найдут никого, кроме полуглухой ле Санжин, что смотрит за домом в отсутствие старого хозяина. Нет, у него никогда не было молодых наследников, верно путаете что-то, никто не приезжал.
Вот так вот просто. Выждать положенные два дня, получить телеграмму с приказом возвращаться - в Штабе не любят излишних трат казенных денег, и дело сделано. Приятную поездку в древний город и несколько дней в высшем обществе можно считать за отпуск, которого у них не бывает никогда.
Избавившись от тела, он точно пьяный бродит под дождем - по городу, проходя на Сите по Ноттердамскому мосту. Зачем-то забредая в собор и пристально рассматривая его цветные витражи, омытые водой тела скалящихся в злобной усмешке химер и горгулий.
В голове нет ни единой мысли, нет ни желания помолиться, ни прильнуть пылающим лбом к холодной решетке исповедальни. Он потерян и опустошен, кажется, тело еще никогда не было таким легким и таким тяжелым одновременно - пустота в голове и ноги, точно налитые свинцом.
Но в музыке дождя будто бы все чудится легкий, ненавязчивый мотив баркаролы, извлекаемый из черных и белых клавиш рояля. Тонкая нить, путеводная нить Ариадны через однообразный шум летнего ливня. Специально. Для него.
Мадарао следует за этой нитью, цепочкой призрачных звуков, остановившись лишь однажды - около небольшого навеса, под которым прячется от дождя маленькая цветочница со своей корзинкой роз. Она испуганно вздрагивает, приняв его сперва за подвыпившего повесу - чем иначе объяснить лихорадочный блеск в глазах, но быстро успокаивается при блеске золотых монет. Старательно перерывает свою корзинку, отыскивая самый пышный и самый красивый цветок.
- Pour votre chéri?
- Pour le plus beau sur terre.*

Тевак спит на своем неудобном диване не переодевшись с вечера и страшно измяв свое пышное алое платье. Письма и засушенные лепестки, бережно хранимые ее драгоценным Шекспиром, разлетелись по комнате, беспорядочно рассыпаны по полу. Книгу она по-прежнему крепко прижимает к груди.
Впервые за долгое время он будит сестру поцелуем - едва касаясь твердыми, холодными губами нежного, родного лица. Тевак просыпается мгновенно и тянется к нему, не обращая внимания на промокшую до нитки одежду. Смеется, запуская в мокрые, взъерошенные волосы тонкие пальцы и нежно отвечая на утренний поцелуй.
- Где ты так вымок? Куда ты уходил? И почему не разбудил меня? - она умудряется буквально забросать старшего брата вопросами.
- Помедленней, пожалуйста, - Мадарао шутя поднимает ладони в сдающемся жесте. - Не все и сразу.
И опустившись рядом, на край дивана, негромко говорит, что все хорошо, все в порядке.
Что больше ее никто не коснется, что больше ей не надо играть и притворяться превозмогая отвращение и стыд, произносить не надо - Тевак понимает его без лишних слов, неосознанно крепко сжимая в ладонях стебелек большой белой розы.
Можно не опасаться старой ле Санжин, которая может что-то подслушать. Теперь можно вообще не думать ни о чем.
Он выполнил клятву, он сдержал обещание.
Тевак устало опускает голову к нему на грудь и обещает после завтрака сыграть что-нибудь из Шопена.
В огромное в полстены окно бьет сноп солнечного света – дождь над Парижем, наконец, прекратился.

*- "Для вашей милой?"
- "Для самой прекрасной на земле".

@темы: .IV.5 Звуки, #fandom: D.Gray-man, D.Gray-man: Вороны.(табл.30)

---

[~Psyhea~]

Фэндом: HEROES (вне сезонов, прошлое)
Название: Элль из Страны Чудес
Автор: Psyhea
Цикл: Пробуждение
Тема: Гроза
Герои: Элль Бишоп, Боб Бишоп, Алиса Бишоп
Жанр: драма
Тип: джен
Рейтинг: G
Размер: 874 слова
Дисклеймер: автор не намерен использовать свое произведение в коммерческих целях
Саммари: Появление способностей часто сопровождается различными потрясениями, как общечеловеческими, так и личными…
Статус: завершен
Размещение: с разрешения автора
Предупреждение: POV и ООС всех заявленных в графе герои.

Читать

Элль крепко зажала ладошками ушки, чтобы не слышать голосов, раздававшихся в соседней комнате. Ее родители выясняли отношения третий раз за неделю.
Обычно скромная и приветливая домохозяйка, Алиса выплескивала очередной нервный срыв на мужа. Молодая женщина просто рвала и метала.
— Где ты пропадаешь столько времени?
Связанный по рукам и ногам страшной клятвой, принесенной много лет назад, Боб терпеливо объяснил:
— Ты же знаешь, какая у меня ответственная работа. Иногда приходится подзадержаться, чтобы сдать все отчеты в срок.
Распалившаяся женщина, казалось, даже не слышала того, что ей говорят.
— Ребенок не видит отца! Я не вижу мужа! Да будь трижды проклята та работа, из-за которой страдает семья!!!
Мужчина тяжело вздохнул и попытался обнять благоверную, чтобы она немного успокоилась, на что жена немедленно отреагировала пронзительным криком:
— Даже не подходи ко мне!
Боб, понимая в каком она состоянии, демонстративно поднял руки и присел в кресло на максимально далеком расстоянии от супруги.
— Не ври мне, что ты занимаешься бумажной продукцией… я… я нашла у тебя в столе вот это!
Алиса вскинула вверх руку с золотым предметом, вкрадчиво блеснувшим в свете электрической лампы.
Мужчина устало чертыхнулся про себя, разглядывая куб, зажатый в пальцах супруги. Все говорило о том, что лжи не избежать и на этот раз. Боб любил свою жену. Несмотря на ее хроническую депрессию, паранойю и неоправданные приступы паники. Пожалуй из всей компании, ему было труднее всех скрывать свою истинную сущность от любимого человека. Алиса была больна. Серьезно больна уже несколько лет. Ни один врач не выдерживал сеансов с ней дольше полугода. Каждый раз, уходя из дома, и оставляя шестилетнюю дочь наедине с матерью, мужчина терзался страхом за них обеих. Ежедневные жертвы и переживания закалили его настолько, что порой он вопреки своему характеру становился очень жестким и категоричным.
Болезнь Алисы прогрессировала и ее паранойя становилась все опаснее для ребенка. Порой женщина не отличала галлюцинации от реальности и, однажды, могла принять собственную дочь за убийцу.
— Дорогая…
Боб осторожно подкрался к жене и с силой усадил ее на диван, будто бы невзначай коснувшись кубика указательным пальцем.
— Дорогая… У тебя в руках обычная детская игрушка. Посмотри внимательно.
Мужчина кротко улыбнулся, ласково убрал прядь волос за ухо супруги, спрятав за этим скупым движением все свое отчаяние и непроходящую боль.
Алиса неуверенно разжала руку и опустошенно уставилась на деревянный кубик с яркими красными буквами по бокам. Ее плечи опустились, и глаза потухли. Женщина медленно приходила в себя.
Боб встал на колени перед супругой и успокаивающе прошептал:
— Все хорошо, все в порядке.
— Нет…
Алиса закрыла глаза и судорожно сжала пальцами виски.
— Боб… Перестань, ты знаешь, что все НЕ в порядке… и уже давно. Рано или поздно нам придется что-то решать…
— Алиса, дорогая, не сейчас, тебе нужно отдохнуть.
Женщина вздрогнула и подняла сухой горящий взгляд на мужа.
— Я не хочу навредить дочери! Приступы становятся чаще. И я… не могу себя контролировать. Мы должны решить прямо сейчас…
Мужчина замер и растерянно огляделся по сторонам.
— Но КАК? Как мы можем что-то решить…
Алиса схватила супруга за руки и, пронзив его умоляющим взглядом, зашептала:
— Обещай мне, что будешь заботиться о ней и воспитаешь хорошим человеком. Это все, что я хочу знать.
— Но Алиса…
Мужчина побледнел и замолк, будучи не в силах вынести прожигавший его насквозь взгляд.
— Никаких но – обещай.
— Обещаю.
Боб со слезами на глазах поцеловал руки жены и тихо повторил.
— Обещаю…
Женщина, кивнула головой и грустно улыбнулась:
— Береги себя…
После чего она царственно поднялась с дивана и безмолвной тенью выскользнула за дверь.

Услышав необычный звук маленькая Элль вскочила с кровати и выбежала в гостиную. Застав отца в слезах с вытянутыми в пустоту руками, девочка светлой молнией метнулась к входной двери и с криками выбежала во двор.
— Мама… Мама…
Высоко в небе прокатился грозовой раскат, заглушая слова Элль.
— Мама… не уходи… не оставляй меня!!!
Девочка пробормотала еще что-то сквозь слезы и с трудом огляделась по сторонам.
Слабые круги фонарей едва ли достаточно освещали притихшую улицу Нью-Йоркского пригорода. Ничто не нарушало покой и умиротворение природы перед грозой. Внезапно небо раскололось громом прямо над головой Элль и, она в испуге бросилась под ближайшее дерево, упрямо продолжая всматриваться в темноту.
Крупные капли дождя ритмично защелкали по листьям и асфальтовые дорожки потемнели от потоков воды. Девочка вжалась спиной в древесный ствол и погрузилась в бездну отчаяния. Казалось, от небесного грохота сотрясалась сама земля, которую боги карали за неизвестные смертным грехи. Элль всхлипнула и в слепой мольбе вскинула руки к равнодушному небу. И словно в ответ — темные ватные облака расцветила ослепительная белая молния, прочертившая ломанную линию вдоль горизонта. Девочка вздрогнула и метнулась в сторону.
— Элль… Элль…
Боб протянул руки навстречу дочери и та, рыдая в полный голос, упала в его объятья.
-Элль, сокровище мое… никогда больше так не делай… Мужчина крепко обняла девочку, и дрожащими руками погладил ее по волосам.
— Никогда не убегай от меня…
Элль всхлипнула и уткнулась носом в плечо отцу.
Неожиданно внимание Боба привлекло легкое сияние, исходившее от ребенка. В пышных волосах будто бы проскакивали голубые искры. Всполохи загорались и гасли, с размеренной периодичностью, соответствующей ритму дыхания девочки.
— О… Элль…
Мужчина тяжело вздохнул.
— Я не смогу прятать тебя вечно, но хотя бы подготовлю к тому, что ждет тебя впереди.
Девочка только крепче обняла папу, и в ее печальных голубых глазах отразилось темное небо, расчерченное белыми лентами молний.

P.S. Я взяла на себя смелость придумать матери Элль имя. Должно же оно у нее быть)

@темы: .III.4 Погода, #fandom: Heroes, Heroes: фэндом в целом.(табл.30)

---

[Rinefica]

Название: Крылья внутри меня
Фандом: Таня Гроттер
Герои: Сфинкс, Сарданапал/Медузия
Тема: одиночество
Объём: 447 слов
Тип: жденогет
Рейтинг: PG13
Саммари: легче прочесть
Авторские примечания: Вивычу было скучно, Вивыч что-то написал.

Прочитать фанфик

Сижу на двери: тихо и уютно. Рядом со мной, на второй двери, находится другой сфинкс. Я никогда с ним не общаюсь - это копия меня, созданная хозяином, чтобы я был не один. Но кошки по сути своей одиночки, и я не люблю компании, поэтому был только рад, когда моя копия получилась, точно кукла - ничего не умеет, кроме пары команд, и разума не имеет. Очень хорошо. Мур!
Я смотрю на мир сквозь призму пятого измерения, и это поначалу меня завораживало, сейчас же, тысячи лет спустя, это уже привычно, хотя - мне ничего другого и не нужно.
Иногда я сижу у дверей, и моя кукла повторяет, точно отражение, моё действие, пружинистым движением спрыгивая с деревянной поверхности на пол - невольно отмечаю про себя плавность движений у ту кошачью грацию, что так подкупает людей - "Ути-ути, как мило, он зевнул! Ути-ути, потянулся - какой милашка!", - говорят они и пытаются погладить - правда, те, что решают так поступить со мной, быстро меняют своё решение - вот ещё, только хозяин знает, как меня нужно гладить! Ну, ещё его подружка с волосами-змеями, что так противно шипят - тогда от ведьмочки исходит запах негодования, злости или раздражения.
Люблю по вечерам, когда эти назойливые ученики исчезнут в своих комнатах, а учителя отправятся по делам, заходить в кабинет хозяина - изредка я вижу, как он целует свою самочку, и тогда они, по обыкновению, прекращают, спешно отстраняясь, - хотя бывают и исключения: в таком случае в меня летит или подушка, или какой-либо предмет одежды - в прошлый раз это была блузка, - а от духов, которыми пахла ткань, я долго потом чихал в коридоре, пугая мышей и Поклёпа, вышедшего на ночной обход замка; тот, неодобрительно косясь на дверь, быстро-быстро прошмыгивал в соседствующий коридор; знает ведь, что терпеть не могу перебеженцев, которые ни тут, ни там. Но чаще бывают времена, когда хозяин пьёт вместе с ведьмочкой что-то очень остропахнущее - сейчас именно такой вариант событий, - и бывает ещё один, третий, - Сарданапал один, тогда он разрешает мне улечься рядом с ним, а сам расчесывает мне шерстку, и я мурлычу от удовольстия.
Прохожу к дивану, ложусь у ног парочки, на полу - они целуются, а потому - ничего не замечают. Влюблённые! А теперь они что-то говорят, и Медузия со смехом чешет меня за ушком, и я ласкаюсь ей, трусь о ноги ведьмочки. Сарданапал целует свою женщину - так, кажется, у людей зовутся самочки? - в висок, и та прекращает меня гладить, но я всё равно доволен - хотя, когда я вижу их вместе, во мне что-то словно колется, оживает.
Я знаю, что это - крылья моей души, крылья сердца. А ещё я знаю, что мне не суждено научиться летать. Так уж получилось, что кошки - одиночки.

@темы: .I.1 Эмоции, #fandom: Таня Гроттер, Таня Гроттер: Сарданапал/Медузия.(табл.30)

---

[CheshiNeko]

Название: Шарф.
Фандом: Air Gear.
Герои: Килик.
Тема: Снег.
Объём: 266 слов.
Тип: джен.
Рейтинг: G.
Авторские примечания: Это, в целом, относится к моим обычным представлениям о постканоне, но впоследствии из этого выросла ветка "Черный финал".

читать

Снег падает сверху, снег летит в лицо, снег клубится вокруг. Холодный ветер швыряет маленькие беззащитные снежинки из стороны в сторону, а с особенным удовольствием - в редких прохожих, прячущихся за высокими воротниками и теплыми шарфами.
Ветер отправляет кристаллики льда навстречу губительному человеческому теплу.
Совсем как...
Килик обрывает себя, не позволяя додумать мысль. Еще не хватало лирических отступлений о тяжелой судьбе. Не такая уж она и тяжелая - вполне себе нормальная. Посильная.
Раз он может потянуть, значит посильная...
Снег путается в белых волосах, осыпает плечи, забивается в складки шарфа.
Тяжелый красно-синий шарф связала Килику Умэ. В прошлом году подарила на Рождество, единственный праздник, который Килик согласился впустить в башню. Его считали глубоко верующим католиком, хотя на деле он не особо-то верил в существование бога.
Впрочем, в его несуществование он тоже не верил.

Если вспомнить, когда-то у него был белый шарф - совершенно не теплый, легко продуваемый ветром, но это было неважно. Шарф подхватывали потоки воздуха, и он трепетал за спиной, как крылья.
После той битвы с Сорой шарф оказался изодран в клочья.

***

Килик поплотнее затягивает на горле красно-синий шарф. У него есть дела - а кроме дел нет ничего. Он уже и забыл, что есть такие вещи, которые делаешь для себя.

Килик еще не знает, что в следующем году подует новый ветер, и снежинки унесутся вверх, прочь от опасных для них человеков. Он и не догадывается, что еще через год будет идти по той же улице, и снег будет падать медленно и тихо, и все фонари будут светить; и в этот же вязанный шарф будут кутаться уже два человека.

Но где-то в глубине души он по-прежнему верит, что счастье - оно бывает.

@темы: .III.4 Погода, #fandom: Air Gear, Air Gear: фэндом в целом.(табл.100)

---

[Tykki]

Название: нет
Фандом: DC Comics (в т.ч. Vertigo)
Герои: Нимуэ (мадам Ксанаду)/Призрачный странник, упоминается Джон Константин
Тема: Мечты
Объём: 855 слов.
Тип: гет
Рейтинг: PG.
Саммари: Нимуэ Ксанаду может многое сказать о своих отношениях со Странником, и она даже во многом с собой честна) Не во всём, правда))
Авторские примечания: используется та версия происхождения Странника, где он - ангел, оставшийся в стороне во время войны Люцифера с Небесами, и за это и наказанный

Если Нимуэ спросить о том, что она думает о Призрачном страннике, она без колебаний ответит, что на дух его не переносит. Если получится добиться от неё объяснений, почему, она скажет, что он равнодушная, не заботящаяся о судьбах окружающих сволочь, которая, следя за картиной мира в целом, забывает о деталях, из которых эта картина складывается. Точнее, помнит, но не о тех. Опухоль на ноге, знаете ли, можно лечить разными способами, не обязательно доводить до отрубания ноги по самое бедро и бросания больного даже без того, чтобы выдать ему костыли. Или, если переходить от метафор к реальным событиям, для избавления от ненужного ребёнка не обязательно чужими руками убивать мать - аборты, знаете ли, во всех веках делать умели, уж за это Нимуэ может поручиться.
А если вдруг удастся разговорить её на тему истории их встреч со Странником подробнее, она может признаться, что и сама побывала в роли позабытой детали картины мироздания. Но это не влияет на её отношение так сильно, как могло бы, да-да, даже несмотря на то, что он бросил её дважды - после падения замка, что романтики позже прозвали Камелотом, и после бегства из земли, о которой Кольридж писал как о Ксанаду.
Но Нимуэ Инвуду, мадам Ксанаду, потомок древней расы, начавшая свою жизнь как фэйри британских лесов, умеет прощать, когда дело касается лично неё. Нет, правда. Прожив жизнь духом, жрицей, провидицей и гадалкой, она знает, что далеко не безгрешна, и что за каждую слабину последует расплата. Так что пусть даже та и придёт и от руки Странника, это не важно. Но куда хуже, когда его рука простирается над теми, кто вовлечён в водоворот событий недоброй, злосчастной случайностью, которые, увы, тоже в этом мире бывают. Будь оно всё предопределено, миссия Странника, сравнимая с миссией скальпеля хирурга, и не понадобилась бы.
И совсем плохо, когда Странник зловещей тенью встаёт подле тех, кому Нимуэ обещала дружбу и защиту.
Далеко на заре юности и в начале поры взросления остались мечты, в которых Нимуэ связывала бы себя со Странником. Сейчас она знает, что то было несбыточной, хрупкой грёзой, и не его даже вина, что она рассыпалась при первом соприкосновении с реальностью. Сейчас Нимуэ понимает, что нет возможности удержать Вечного путника на одном месте, в первую очередь потому, что он не в силах осознать, что сам должен что-то для этого сделать, раз уж тоже того желает.
Ей жаль его. Да, он неизмеримо сильней, а она лишилась своей природы, хотя и сумела вернуть бессмертие. Но обладать силой и распоряжаться как ею, так и всем своим существованием только по чужой указке - так лучше и вовсе не обладать.
И ещё Нимуэ помнит, что для него его жизнь – наказание. Что не по своей воле он действует так, как действует, и исчезает в ту же минуту, как устранит шероховатость в полотне судьбы. Так что можно пособолезновать ему за то, что он делает то, что ему не нравится, и делает это испокон веков и по сю пору.
Да. Пособолезновать можно.
Если только не приходить вместо этого в ярость при мысли о том, что Странник идёт по своему пути покорно, как скот на убой, а, может быть, вовсе и не этого от него хотели.
Потому что однажды маг, лжец и уроженец тех же островов, что и Нимуэ, Джон Константин рассказал ей, как подглядел воспоминание о самом тёмном часе Странника. И в этот раз она даже поверила, хотя и держала в уме, кто именно это говорит.
И в воспоминании этом было то самое преступление, за которое Странник вечно расплачивался тем, что путешествовал по времени и пространству, механически направляя события и чураясь любого активного участия в жизни.
Вот только наказали его за равнодушие и неспособность принять сторону в единственно важный момент.
Но, судя по тому, как Странник продолжает жить, он так ничего и не понял.
И от этого у Нимуэ просто опускаются руки.
И память о мечтах, тех давних мечтах приобретает горечь: нелегко признавать, что по молодости и глупости не распознала за всем этим таинственным поведением обычную трусость.
Впрочем, иногда Нимуэ смотрит на это с большей добротой. В конце концов, Странник – не человек. И потому никак не может выбиться из роли стороннего наблюдателя, потому что никак не может приложить к этому действию человеческую логику, со всеми её прекрасными и ужасными вывертами.
Но если бы он сумел принять решение в другой момент, пусть не такой критический для мироздания, но по-своему тоже очень важный, он давно бы перестал быть чужаком…
Мечты, мечты…
И всё же Нимуэ иногда вспоминает о них, когда заглядывает в нечеловеческие белые глаза Странника, которые он безуспешно пытается скрыть от неё в тени шляпы. Это не та тень, что для Нимуэ непроницаема.
И ещё она порой смотрит на его медальон, этот крупный золотой диск. На ней самой висит довольно похожий, но, если Нимуэ спросить, она найдёт сто пятьдесят причин и толкований, да и, в конце концов, что бы известной гадалке не носить на шее типичный солярный символ?!
Но даже сама она иногда не может не думать о том, что знала не одну культуру, где украшения, так мало отличающиеся друг от друга, сочли бы обручальными.
Эти мысли, правда, пронизаны глубокой иронией.
Потому что никогда и ни за что обручальными украшениями ни эти медальоны, ни что-то ещё меж ними со Странником не будет.
Мечты остались в прошлом, и это – только глупое их эхо.
Ведь так?

23.08.2011

@темы: .I.6. Ангст, #fandom: DC Comics, DC Comics (комиксы): фэндом в целом (таб.100)

---

[CheshiNeko]

Название: Поющая тишину.
Фандом: Air Gear.
Герои: Агито/Накаяма.
Тема: Тишина.
Объём: 280 слов.
Тип: гет.
Рейтинг: PG-13.
Авторские примечания: предполагается, что герои взрослые. Совершеннолетние, по меньшей мере.

читать

Агито всегда думал, что "звук" настройки - это песня. Что мелодии тюнеров подобны пению птиц.
Но мелодия этой женщины - тишина. Точнее, много разных тишин.
Тишина звенящая. Тишина гробовая. Затишье перед бурей. Тишина мирная. Тишина теплая. Тишина успокаивающая.
Она прижимается к нему всем телом и чувствует, как его кровь бежит по жилам, как приподнимается и опускается диафрагма вместе с дыханием, даже как слабый электрический ток летит по цепочке нейронов. Его ритм - постоянный, неизменный.
Яёй прикасается губами к его шее, чтобы ощущать пульс, и начинает водить пальцами по позвоночнику, слегка надавливая на какие-то только ей известные точки. Как будто он музыкальный инструмент, на котором она хочет сыграть небывалую прежде музыку.
Она поет песню тишины, неслышную уху, но песня расходится по коже Агито, наполняет его тело - тишина легкая, тишина живая.
Накаяма опирается на его колено и, закрыв глаза, беззвучно шепчет что-то, ощупывая его А-Т; не глядя берет с тумбочки отвертку и чуть-чуть ослабляет какой-то винтик; кладет голову ему на грудь, - его сердце отбивает свой ритм громко и четко, - и затягивает тот же винт поплотнее.
Настройка завершена. Она отстраняется и откидывается назад, опираясь на руки. Волосы рассыпаны по плечам, она тяжело дышит; прозрачный "костюм" тюнера никак не скрывает обнаженное тело, и на губах Агито невольно возникает хищная улыбка.
Его женщина.
Он поднимается и помогает ей отсоединить провода от костюма.
- Все показатели идеальны, - говорит она, собирая волосы и перекидывая их на плечо, чтобы не мешали вытащить последние провода из разъемов у основания шеи.
- Я знаю, - отвечает Агито. - Ты - идеальный настройщик.
Перед тем, как отправиться в бой, он не откажет себе в удовольствии поцеловать свою женщину - со страстью и силой, прикусывая ее мягкие, горячие губы.
Собирая с них последние клочки тишины, которые позволят ему взлететь выше всех.

@темы: .IV.5 Звуки, #fandom: Air Gear, Air Gear: фэндом в целом.(табл.100)

---

[CheshiNeko]

Название: Вспомнив.
Фэндом: Air Gear.
Герои: Кайто, Газиль.
Тема: Выстрел.
Объём: 175 слов.
Тип: гет.
Рейтинг: едва PG.

Кайто сидит на кровати, прислонившись спиной к стене. Свет выключен, луна скрылась за темными облаками, и даже свет фонарей почти не заходит в комнату.
Кайто кажется, что воспоминания - это свора псов, готовых сожрать его.
Он слушает, как тиканье часов разбивает жизнь на секунды, и чувствует, как клыки вонзаются в его разум.

Он помнит все до мельчайших подробностей. Холод, сковывающий по рукам и ногам, не дающий двигаться. Кристаллики льда, забирающиеся под одежду, жалящие кожу.
Ее глаза, испуганные и решительные одновременно.
То, как тонкие пальцы обхватывали металл пистолета.
Ее последнюю улыбку, широкую и счастливую, специально для него.
Он помнит, как бросился к ней и помнит, что не успел.

Он помнит, как прижимал к себе холодное тело, неестественно тяжелое, помнит, как пальцы путались в темных волосах, помнит, что кровь была везде - на его ладонях, на ее лице, на его одежде.
Последнее, что он помнит - как эти два ублюдка снимали с нее А-Т. Но он уже не мог ничего с этим поделать. Произошедшее было слишком большим шоком, сознание просто отключилось.

Его удивляет только одно.
Он совершенно не помнит выстрела.

@темы: .IV.5 Звуки, #fandom: Air Gear, Air Gear: фэндом в целом.(табл.100)

---

[~Psyhea~]

Фэндом: HEROES (3 сезон)
Название: Слезы по крокодилу.
Автор: Psyhea
Цикл: Пробуждение
Тема: Влажность
Герои: Клэр Беннет/Сайлар, Ной Беннет
Жанр: драма
Тип: джен
Рейтинг: G
Размер: 874 слова
Дисклеймер: автор не намерен использовать свое произведение в коммерческих целях
Саммари: Кадр, который по мнению автора, вполне мог быть вырезан при монтаже из 5 серии 3 сезона.
Статус: завершен
Размещение: с разрешения автора
Предупреждение: POV и ООС всех заявленных в графе герои.

Читать

Предисловие: А у вас никогда не возникало вопроса, почему Питер переместившись в будущее в начале 3 сезона застал Сайлара мирно проживающим жизнь в доме Беннетов, да еще и с сыном? Вот-вот…

На Техас опустилась ночь. Одинокая, заправка-закусочная светлым пятном затерялась где-то на темной пустынной дороге. Свежевымытый асфальт, поблескивал яркими лужицами в свете мигающих фонарей. Скучающий парень за стойкой придорожного кафе рассеяно дергал ползунок радиоприемника в поисках интересной передачи.
Вдалеке появились две крошечные светящиеся точки, и стрекот сверчков смешался с тихим шелестом колес по мокрому шоссе. Машина подлетела к заправке и остановилась. Глухой утробный гул мотора смолк.
Ной Беннет бросил пассажирам короткое: «Я сейчас…» и выдернул ключи зажигания. Дверца машины хлопнула.
Два взгляда проводили высокую фигуру и случайно столкнулись в зеркале заднего вида.
— Клэр, могу я объяснить…
Вкрадчивый шепот заставил девушку вздрогнуть и нервно прервать обращенную к ней фразу.
— Нет.
Голубые глаза снова столкнулись в зеркале с карими и на этот раз, слегка пожав плечами, первым взгляд отвел Гэбриэл.
— Как хочешь…
Поглощенная внутренней борьбой с самой собой, Клэр слегка нахмурилась и закусила губу. Сайлар отрешенно наблюдал за дождевой каплей медленно и уверенно прокладывающей себе путь вниз по стеклу. Спустя минуту, девушка пришла к какому-то решению, сжала кулаки, резко повернулась к мужчине и заговорила.
— Ты пытался меня убить. Со второй попытки тебе удалось вскрыть мне череп и поживиться способностями.
Глаза Клэр зажглись сумасшедшим коктейлем отчаяния и ненависти. Гэбриэл с интересом воззрился на девушку.
— Меня еще нескоро покинут мысли о том, с каким удовольствием я бы приставила пистолет к твоему затылку и спустила курок.
Сайлар слегка усмехнулся, но взволнованная блондинка этого не заметила и продолжила:
— Сегодня ты спас мне жизнь. Хотя мог этого не делать. Я не знаю, почему и зачем так случилось.... Но я знаю, что моя совесть не позволит мне спать спокойно, если я не скажу тебе, то, что должна.
Клэр нахмурилась и сильнее сжала кулаки, Гэбриэл вежливо и терпеливо ждал. Его чертовски забавляла эта ситуация, и ему было даже немного любопытно. Совсем чуть-чуть.
— Прости.
Брови Сайлара удивленно поползли вверх. Девушка твердо взглянула своему мучителю в глаза и отчетливо повторила.
— Прости, что не помешала…
— Убить меня?
Гэбриэл закончил фразу за нее и насмешливо улыбнулся.
– Не бери в голову. Прощено и забыто.
— Вот так просто? – неприятно поразилась Клэр.
— Так просто. – кивнул и развел руками Охотник за способностями.
Девушка отвернулась, помолчала несколько секунд и тихо добавила.
— К тому же это не значит, что я когда-либо смогу забыть, что ты сделал.
— Понимаю.
Сайлар устало прикрыл глаза и задался вопросом, когда его совесть перестала донимать его по ночам и была поглощена ненасытной жаждой… Казалось, еще вчера он с ужасом смотрел на свои руки, вскрывшие череп маленького талантливого человечка, в слепом стремлении их хозяина стать особенным. Он встряхнул головой, прогоняя тяжелые воспоминания, и бросил небрежный взгляд в зеркало.
Щека Клэр подозрительно блестела в рассеянном свете фонарей. Искренне заинтригованный Гэбриэл подался вперед и провел ладонью по лицу девушки.
— Ты плачешь? – его глаза слегка округлились от удивления. — Вот уж никогда не думал, что ты прольешь хоть одна слезинку из-за меня...
Клэр смахнула предательскую воду с ресниц и отвернулась к окну. Ей до смерти хотелось задать один вопрос. Тот, который она никогда не посмела бы задать отцу, понимая, что в ответ услышит только ложь.
В порыве человечности Сайлар осторожно погладил девушку по плечу, стараясь приручить, будто дикого зверя. Не глядя на него, Клэр хрипло прошептала:
— Ты считаешь, что все мы чудовища?
Гэбриэл взял ее за руку, слегка сжал и тихо ответил:
— Нет. Но некоторые из них – да.
Повинуясь неожиданному озарению, девушка повернулась к освещенным дверям магазинчика, которые бесшумно растворились, выпуская наружу мрачную фигуру.
Ной привычным движением поправил очки на переносице и уверенным шагом направился к машине. Две пары глаз неотрывно следили за ним. Мужчина сел за руль и, деловито вырулил на шоссе.
-Клэр, сначала я завезу тебя домой. А потом…
Ной бросил уничтожающий взгляд в зеркало заднего вида на ненавистного пассажира. Тот ослепительно улыбнулся в ответ, сознавая за собой очередную возможность поддразнить напарника. Девушка обреченно вздохнула и уставилась невидящим взглядом в окно. Остаток пути прошел в молчании.

***

Машина неторопливо припарковалась у тротуара. Ной с деланным оптимизмом предположил:
-Обсудим все, когда я вернусь, ладно?
Ответом ему был холодный взгляд дочери. Девушка взялась за ручку двери, и Беннет, понимая, что не может ее отпустить, добавил:
— Клэр, стой. Понимаю, ты расстроилась, но я сделал то, что должен. Ради нас.
Сайлар презрительно подал голос:
— Она не верит ни единому твоему слову. Она прекрасно понимает ,что ты устроил, когда решил не убивать Кенфилда, хотя был шанс.
Беннет слабо огрызнулся:
— Тебя никто не спрашивает.
Гэбриэл вкрадчиво продолжил:
— Клэр наконец поняла кто ты такой. Ма-ни-пу-ля-тор. Разве не так Клэр? – короткий риторический взгляд на девушку в зеркало.
— Использовал ее, чтобы найти того беднягу, а потом использовал его, чтобы убить меня. Потому что для тебя, я всего лишь чудовище.
Девушка незаметно вздрогнула, а Сайлар продолжал говорить.
— Он не видит в нас людей Клэр и никогда не увидит.
Девушка, молча, открыла дверь и вышла из машины.
Ной чертыхнулся про себя и выскочил следом за ней, размахивая руками.
— Клэр стой, ты же не станешь его слушать?
Гэбриэл удовлетворенно улыбнулся и откинулся на сидении.
— Он же просто ненормальный психопат. Он убийца.
Беннет смотрел на дочь с надеждой. Клэр устало покачала головой и тихо отозвалась.
— Он чудовище…
Ной, не замечая холодного отчаяния в глазах девушки, утвердительно кивнул:
— Да. А ты моя дочь, и все, что я делал было для твоей защиты. Для защиты нашей семьи.
Беннет схватил Клэр за плечи и слегка встряхнул.
— Скажи, что понимаешь меня. Скажи, прошу.
Девушка, старательно сдерживая истинные чувства, ответила:
— Понимаю.

@темы: .III.4 Погода, #fandom: Heroes, Heroes: фэндом в целом.(табл.30)

---

4/100

[kosmaSilverFire]

Название: Между прошлым и настоящим
Автор:  kosmaSilverFire
Фандом: Bishoujo Senshi Sailor Moon
Бета: -
Тема: навязчивые воспоминания
Персонажи: Минако, Ятен
Объем: 746слов
Жанр: Романтика, драма
Саммари: мысли путаются в голове, воспоминания сводят с ума. Но сердце не придашь и не обманешь.
Рейтинг: R
Тип: гет
Статус: Закончен
Предупреждение: POV, пост-канон.

Меду прошлым и настоящим

В терновнике колючем невидимы две птицы.
Они поют, скрываясь от любопытных глаз.
В терновнике колючем вовек гнезду не свиться.
О, как же это, милый, напоминает нас.
«Поющие в терновнике». Шиншиллы.

Когда сердце сжимается уже не от боли, а от тоски. Когда, занимаясь чем-то, ловишь себя на мысли, что ты думаешь далеко не о деле. Когда закрываешь глаза…
Как же тебя не хватает…
Пронзительный взгляд ярко-зеленых глаз - ты видишь меня насквозь.
Нежность сильных рук – прикасаешься к моему телу, обнимаешь меня.
Ловкость длинных пальцев – освобождаешь меня от одежды…
Огонь желания в твоих глазах, твое горячее тело, страсть, что захватывает нас. Мы занимаемся любовью, где придется.
Чтобы возбудить тебя, мне достаточно сделать одно какое-либо вызывающее движение. Прошептать что-либо на ухо, и в твоих глазах вспыхивает страсть. Стоит нам остаться наедине: ты притягиваешь меня к себе. Жадно целуешь…
Как сегодня. Стоило мне тебе позвонить, как ты сорвался и приехал. Налетел с порога. Только и успел закрыть входную дверь ногой, повалил меня прямо в прихожей на пол. А я не особо и сопротивлялась. Твои горячие губы обжигали кожу. Мурашки пробегали по телу вслед за твоими легкими прикосновениями. Я попыталась встать. Нежность сменилась силой. Ты прижимал меня к полу, не давая подняться на ноги. Ты желал меня, а я просто не могла, да не особо и хотела, сопротивляться.
Нет. Прочь из моей головы. Прочь из моего сердца, тебе нечего там делать. Тебе нечего делать возле меня, в моей квартире, в моей постели. Но, черт возьми! Я и недели не смогу прожить без твоих прикосновений.
В чем я так провинилась? Почему мысли терзают мое сердце? За каким лешим ты вернулся с Кинмоку?
Невозможно закрыть глаза, постоянно рисуется твой образ и страсть между нами.
Мы давно уже взрослые люди. У тебя сольная карьера, а я всего лишь твой агент и президент Фан-клуба.
Ятен, вокруг тебя вьются девушки толпами, но зачем ты выбрал одну меня в свои любовницы? Неужели нельзя было найти другую? Ты ведь знал, что мое сердце связано с другим. И пусть он никогда больше не возродится, но любить я буду только одного Кунсайта. Так почему, ты решил поселиться в голове?
Я запускаю пальцы волосы. Ей богу, не будь моя внешность моей работой, я бы выдергивала их пучками от ярости и отчаянья.
Я пыталась уйти, уволиться, отдалиться, но…
Как сейчас, перед глазами тот скандал в гримерке: сильная пощечина, обжегшая кожу; мои руки, заведенные тобой над головой, когда ты прижал меня к стене; льющиеся по лицу слезы; твои горячие губы на моих. Я не желаю отвечать на поцелуй, но отвечаю. Дверь гримерки не заперта на замок, заходи – не хочу. И как в тот раз нас только папарацци не поймали. Я помню все, до последней детали. Но самое главное: твой надменный взгляд, твою самодовольную ухмылку.
Прочь! Убирайся!
Сколько раз я кричала об этом, и мысленно, и вслух.
Но ты ведь бываешь и ласков… как Он. Я вижу в нем тебя. Только ты самоуверенный и заносчивый, а Кун… Кун был горд и высокомерен ровно на столько, насколько ему позволял ранг.
Черт бы побрал вас двоих! Один украл сердце и не дает жить нормально воспоминаниями о прошлых жизнях и битва. Другой разрывает на части мозг своей двуличностью. То притянешь, то оттолкнешь. Как тебя понимать?
Боже! Как я хочу хоть один день и об одном из вас не вспоминать.
Жесткий Кунсайт и наши ночи любви из прошлого. Не менее жестокий ты. У меня все настолько перемешалось в голове, что поражаюсь, как еще не сошла с ума и как вообще отличаю одно от другого. Если это не прекратится, у меня будет нервный срыв.
Стук в дверь.
Зачем ты стучишь? У тебя есть ключ.
Слышу, как нервно вставляешь ключ в скважину и резко распахиваешь дверь. Я все еще сижу на полу в коридоре за шкафом, в том же шелковом халате. Садишься на корточки и хватаешь за подбородок, заставляя смотреть в глаза. На миг, мне кажется, в твоем взгляде я вижу что-то вроде жалости, но нет. Это наваждение. Все то же презрение и, наверно, ненависть. Уже не плачу, уже просто безразлично. Поднимаешь на ноги, как бездушную куклу, и отводишь в спальню, укладывая на постель, закрываешь одеялом и уходишь. Слышу, как закрывается замок, а потом начинает шуметь вода в душе.
Медленно, но верно проваливаюсь в сон и сквозь него ощущаю, что ты ложишься рядом и, надеясь, что я не почувствую, укладываешь мою голову на свое плечо.
У меня впереди еще одна ночь сновидений с картинками прошлого и целый день полный мыслей о наших отношениях.
Последнее, что ты делаешь: целуешь мои волосы и заключаешь в объятия. С утра мне останется аромат твоего одеколона на подушке.
- Ятен, - зачем-то шепчу я. Мышцы на твоих руках напрягаются.
- Спи, Минако, пока мне нет места в сердце, ты не будешь моей.
Если бы я знала, как изменить своему сердцу… может, тогда бы не было так больно.

Конец

@темы: .I.5 Хёрт/комфорт, Bishoujo Senshi Sailor Moon: фендом в целом. (табл. 100), #fandom: Bishoujo Senshi Sailor Moon

---

[D-r Zlo]

Название: "Люди в белом"
Фандом: "Алладин"
Персонажи: султан, Джафар, Алладин
Тема: Белый
Объём: 6030 слов
Тип: джен, размышления
Рейтинг: G

текст

Белая ворона.
Спасибо тому, кто изобрел сон. Это единая для всех монета, это единые весы, равняющие пастуха и короля, дуралея и мудреца. Одним только плох крепкий сон - говорят, что он очень смахивает на смерть. ©
Стоит закрыть глаза и тяжёло вздохнуть про себя, так жить становится даже легче.
Султан уже стар, султан не молод; великий султан, кланяются ему гости из заморских стран, какая замечательная Ваша страна, как много у Вас богатств, как раскинулась она от Агробы почти до белейших облаков. Султан чешет бороду, султан радуется как ребёнок, такой же светлый, чистый и невинный – недаром мудрейший Джафар, визирь и философ, поэтично сравнил стариков с детьми.
- Дети, - говорит он, низко кланяясь, - они как почтеннейшие старцы, мудрее них нет в мире, мой повелитель.
И светлее. И печали такие же великие и незначительные – великие и незначительные, именно что. Велики переживаниями своими (Жасмин, доченька, - старик тихо и искренне плачет у себя в покоях, ну почему ты такая непокорная, почему никак не найдешь себе мужа), и незначительны своей житейскостью, своей решаемостью (ну это же так глпо, великий султан, расстраиваться из-за такой ерунды, не может переплыть реку – значит, это не твоя река, не твои проблемы, вот оно и всё).
Стоит закрыть глаза, как жить становится легче; и в темноте да разольётся свет вокруг султанова ложа.
- Джафар, - печально говорит султан-отец, - мне кажется, Жасмин меня не любит.
- Что Вы, повелитель, что Вы, - утешает мудрейший визирь. – Отдохните да съешьте белого винограду; Вы устали, не думайте о глупостях.
Совсем не такая, грустит султан, ни на кого не похожа. На мать не похожа – та была закрытой женщиной, мудрой, мужу не перечила, всегда могла и здраво рассудить, и глупостей не допускать, он так по ней скучает; на него не похожа – разве стал бы он перечить и сопротивляться? Родному отцу, в такой-то мелочи?
Странная она, ни на кого не похожа. И грустно от этого, и радостно: такой-то цветочек, и кровь его, родимая, доченька.
Стоит закрыть глаза, и тело болит не так, и как будто покой вместе с негой растекаются по телу липковатой, сладкой халвой.
Старый стал султан; скучает, тоскует, думает – а что там, за порогом жизни? Что он увидит? Уготован ли Рай ему, или нагрешил он настолько, что не отмыться ему, не простится?
Так глупо и так страшно.
- Ведь что такое смерть? – рассуждает мудрейший Джафар. – Мой повелитель, смерть это покой. Это свет и радость для умершего, но тьма и тоска для родных. Но стоят ли их слёзы вечной жизни?
- Да, - вторит за ним растроганный султан; Джафар так мудр, так разумен, и как блестят кристаллы его посоха! – Стоят ли? Ведь Жасмин…
- Нет! – Ткани шелестят, а старческая голова болит, раскалывается; отдохнуть, надо бы отдохнуть, не выдерживает он, совсем, совсем состарился… - Мой повелитель, ведь тогда будете плакать Вы. Вы потеряли самое важное, а это непростительно: мудрый человек умеет не только жить и править, но и умирать.
И верно, думает султан, вытягивая короткие ноги на кушетке, к чему, зачем это? Вот выйдет замуж Жасмин, уйдёт он на покой, а молодой султан…
И смерть это совсем не темно, это свет.
Только всё равно страшно.
Стоит закрыть глаза, как начинаешь засыпать и думать над пугающими, страшными вопросами: хорошо ли будет жить Жасмин? какой он будет, её муж, хороший ли правитель? что будет, если я умру?...

Чёрного кобеля не отмоешь добела.
Всё будет по-другому,
Когда я стану Богом. ©
Люди глупцы – это простую истину Джафар усвоил с детства, такого далёкого, что даже он начал сомневаться, а было ли оно? не сон ли те годы, подобный тому, какой он насылал на разум повелителя-султана?
Люди глупцы, но добиться могущества, даже зная это, нелегко.
Увы, человечество слишком часто учится лишь на собственных ошибках. И он не исключение: ведь стоило же ему так глупо проворонить лампу, так недооценить мальчишку!
Но теперь он будет жить по-другому, совсем по-другому, ведь белые одежды повелителя так к лицу бывшего визиря и нынешнего мага-колдуна. И он сам хочет совершить свой прыжок в бездну – в бездну ли? в бескрайнее ослепительное небо, неограниченное, как его возможности.
Такие мысли дают чудесное ощущение собственной силы: они столь же сладки, как его победа и триумф.
Старик валяется в ногах, как грязь, недостойная личинка человека, жалкая рухлядь, развалина, инфантильный и бесполезный ублюдок, от Яго больше пользы, чем от этого правителя; и принцесса. Славная, красивая, своевольная. Раздражающая.
Великолепная. Достойная быть женой повелителя.
- Будь моей, и с ним будет всё в порядке.
Наверное. По крайней мере он – Великий – хотя бы задумается над этим.
- Ни за что, - шипит принцесса.
Удар – и по смуглой коже красной полоской пролёг след от удара.
– Какая жалость…
- Жалок ты. А мой отец…
Удар – и девушка лежит на полу, как сорванная роза.
Жалкая. Но такая красивая, даже жаль, если умрёт.
Он же милосердный повелитель, он даст этой девке ещё шанс.
Ведь его победа, его успех пришли к нему как добрые друзья. Это честность, несправедливость, сама обезумевшая невозможность стали ему врагом и медленно убивали его талант, предлагая стать повелителем жалкому парню-лгуну, босяку, бездомному.
Он зол и жесток? Нет. Он могущественен, да и только. А могущество добро по своей природе, и жестоко лишь по отношению к не принимающим его. Оно друг. Оно утешает и возвеличивает, отделяет сильных и хитрых от слабых и ничтожных.
И, кажется, сам Аллах восхищается ими – людьми, так стремящимися возвеличить себя, победить божественное. Даже, наверное, восхищает такое. Но кому это удалось?
А вот ему удастся.
- Джинн, моё последнее желание…

Tabula rasa.
A whole new world.
A new fantastic point of view.
No one to tell us no or where to go or say we're only dreaming. ©
Приготовления были закончены, и теперь из зеркала на него напряжённо глядел… некто – имени ему Алладин не знал: это был уже не он сам, но и не Али – тем более не принц Али. Что-то среднее между ими обоими: богатые одеяния и прямая осанка от Али, и напряженный взгляд и зажим в шее от Алладина, привыкшего в первую очередь прятать голову от побоев. Впрочем, некто мог так настороженно смотреть на него потому, что сам Алладин смотрел на него с опаской, а это чувствуется всегда…
Он никак не мог привыкнуть к зеркалам.
Джинн, вернувшись на некоторое время со своего турне ради того, чтобы посмотреть на их с Жасмин свадьбу, громко восхищался красотой и статностью Алладина – и был, наверное, не так уж неправ. Хоть сам Алладин, даже будучи принцем Али, никак не мог привыкнуть к своему новому образу: убедительно врал при других людях, но, оставаясь наедине с собой, чувствовал себя не в своей тарелке: начинал сутулиться, неудобно двигался и никак не выглядел богатейшим принцем планеты. Так это было и сейчас, только теперь он бы ни за что не солгал любимой.
- Джинни, я боюсь.
Джинн смотрит на растерянного друга: другой бы на его месте подумал «Вот дурак, победил великого волшебника, получил одобрение султана, богатство, да ещё и на принцессе женится! Чего ему бояться?!». Так же думал и сам Алладин, пытаясь себя успокоить.
Но джинни… ох, джинни.
- Я понимаю, - чего ему всегда не хватало, это дружеской поддержки; Абу не в счёт, к сожалению, он не умел говорить. – Дружище, тебе нечего бояться. Ты её любишь? Она тебя тоже. Чего тогда бояться?
И правда, выдохнул Аладдин. Хотя всё равно было страшновато.
Новая жизнь, с чистого листа… это, должно быть, всегда страшно. Даже если жизнь счастливая.
- Спасибо, друг.
- Да было бы за что, - джинн смеётся и откалывает какую-то шутку, но Алладин его не слушает. На зеркало он смотрит уже спокойней; привыкнет рано или поздно. Как и к этому парню в белых одеждах и напряжённым взглядом бывшего босяка.
Как и к заслуженному счастью.

@темы: .IV.1 Цвета, Disney, полнометражки. (табл.100), #fandom: Disney

---

[D-r Zlo]

Название: "Болотные хляби рассудка"
Фандом: "101 далматинец" (студия Дисней)
Пейринг: Круэлла / Анита, Роджер / Анита
Тема: Болото
Объём: 621 слово
Тип: фамслеш, гет, размышления, психология, романс, ангст.
Рейтинг: G

текст

Иногда Анита – послушная дочь, образцовый работник и мудрая жена – задавалась вопросами, на которые бы, по её мнению, не нашли ответа даже самые умные из всех существующих учёных.
Например, кто создал любовь? Бог? Он всегда ей казался слишком равнодушным родителем, если это действительно создал всё Он. И к тому же для создателя такой удивительно упорядоченной системы это слишком непоследовательное, слишком нелогичное явление, и слишком неочевидное, чтобы его вообще можно было создать.
Люди? А зачем? Или, даже если это зачем-то нужно, то почему нельзя было ограничиться такой естественной, такой очевидной и простой любовью к потенциальному отцу своих детей – зачем к этому надо было придумывать такое количество болезненных, нелогичных, аморальных и просто-напросто опасных привязанностей?
Дьявол? Вот это был самый логичный и близкий к правде – наверное – из ответов. Только тёмному, иррациональному, нелогичному и желающего человечеству уничтожения существу могло придти в голову создание такого опасного для людей механизма. Если бы Анита верила в мистические сущности так же сильно, как она верила в них детстве, она бы даже приняла этот ответ как наиболее близкий к правде. Но, глядя на свою бывшую начальницу, Анита поняла, что бывают люди куда величественнее Бога и страшнее самого дьявола, так что какая тут мистика…
И для чего любовь?
Зачем она лично ей? Роджер – это да, это другое дело, он абсолютно нормален, по-милому очарователен и должен быть достойным отцом своих детей; но зачем ей нужна была до этого ещё и эта страшная связь?
Зачем она людям? Они не умеют пользоваться рационально и десятой долей этого чувства, либо опошляя его, либо сходя с ума, либо приводя его к усреднённому знаменателю «как у всех».
Зачем такая женщина, как Круэлла, испытывает любовь, Анита старается не думать. Может быть, ей для чего-то это нужно, именно такая тяга именно к Аните… Круэлла ведь тоже человек, как это не парадоксально.
Но уложить это всё в голове Анита не могла.

После того, как они всё-таки нашли своих собак, дома это имя было запрещено произносить; и, всякий раз встречая упоминание о мисс де Виль в газетах, оборачивалось для Аниты глухой болью, как будто ножом по вене, по застарелой ране. Ей есть что о ней вспомнить, не то, что Роджеру: вульгарный размазывающийся по лицу макияж, громкий и не менее пошлый смех, острые ногти, оставляющие на коже глубокие следы-метки, властный и обиженный взгляд ревнивой женщины…
Вот она, месть злой бабы, у которой отняли одну из любимых вещичек, рассеянно думает Аниты, гладя одного из щеночков по худой спинке.

«Для того ли любовь, чтоб люди не знали покоя?».
Анита не знает. Ни ответа на этот вопрос, ни покоя. Покоя, пожалуй, особенно. Раньше с этим было спокойнее: она позволяла ухаживать за собой, владеть, как когда-то владели ею и направляли её родители и преподаватели, а потом, найдя отличную замену этим мучительно пробуждающимся чувствам в лице симпатичного талантливого парня Роджера, она наконец-то остепенилась и... даже ей показалось, что успокоилась. Но, кажется, под покоем она приняла совершенно другое.

Наверное, это глупо – играть в салочки со Вселенной, но ей-то казалось, что она победит, что уйдёт, избавится от этого ненужного сердечного груза, и это будет просто – но не смогла.
Роджер улыбается ей, когда она готовит новый проект для дома Диор и ей надо уехать на пару дней в Париж: «Ладно, милая, беги, я буду тебя ждать».
Ей не сбежать.
Как не сбежала она из засосавшего её болота; в каждом собачьем пятнышке, в каждой упавшей ресничке, в каждом неестественно громком женском смехе – она.

«Ладно, Круэлла, твоя взяла. Ты действительно победила».
Видимо, в её небесном контракте с Богом ни слова не было написано про покой. И от этого удушающее тоскливо, как будто она увязает в грязной болотной хляби: и не очиститься ей от этого, и сама тонет, и других ещё за собой тащит.

Кто создал любовь и зачем ей это?...

@темы: .III.5 География, Disney, полнометражки. (табл.100), #fandom: Disney

---

[chipchirgan]

6.
Название: Ускользающая красота.
Фандом: Stargate Atlantis.
Герои: Эван Лорн, Джон Шеппард, Родни МакКей и др.
Тема: Бумага.
Объём: 2276 слов.
Тип: слэш.
Рейтинг: PG.
Саммари: Подполковник Шеппард и доктор МакКей – единственные, кого Эвану никак не удается нарисовать.
Авторские примечания: Спасибо Гиноре и Молли за визуальное вспомоществование, без которого это так и валялось бы недописанное.

Читать

Первым чувством, которое испытал Эван, ступив на пол Атлантиды, был ужас оттого, как мало бумаги и карандашей он взял с собой, не говоря уже о красках и кисточках. Коридоры, башни, балкончики, бескрайний океан вокруг города сами собой раскладывались на линии, окружности, светотени, которые настойчиво просились на бумагу. Как только выдалась свободная минутка, Эван взялся за карандаш – впервые за месяцы без страха перед возможным бессилием, перед тем, что рука не просто не станет двигаться так легко, как раньше, а вовсе не сможет сдвинуться с места, мертво придавливая лист к столу.
Мама всегда говорила, что если вдохновение пришло, надо все бросать и идти за ним. Эван всегда поражался ее манере рисовать: ему нужно было, чтобы образ сначала вызрел и завершился в голове, и только потом его можно было начать переносить на холст. Однако когда ты живешь в городе-космическом корабле в другой галактике, многие вещи подвергаются пересмотру и встают с ног на голову. А уж если вдохновение приходит после такого долгого перерыва, надо хватать и тикать, а разобраться, что конкретно было ухвачено, можно и потом, в надежном безопасном логове.
Рисовать Атлантиду оказалось еще легче и приятнее, чем он ожидал. Первое время Эвана немного пугала готовность, с которой город подталкивал его руку, подсказывал, куда лучше встать и как наклонить голову, чтобы увидеть, как витражи рассеивают лучи заходящего солнца или волна жадно лижет серую стену. Однако это неуютное чувство быстро прошло, вытесненное лихорадочным счастьем. Ни одной весточке с Земли Эван не радовался так бурно, как долгожданной художнической экипировке. За месяц, прошедший с начала вдохновенной одержимости, он перерисовал почти всю экспедицию, кого-то по памяти, кого-то украдкой с натуры – и поразился, не найдя между двумя группами рисунков существенной разницы: вот что значит – ведет по-настоящему. Эван рисовал каждую свободную минуту, наверстывая упущенное, чувствуя, как с каждым штрихом рука идет все увереннее, глаз быстрее выхватывает особенности лица или предмета, оживает память тела. Его вытаскивало ночью из постели и отпускало только под утро; иногда он так и засыпал – щекой на непросохшем листе, а утром долго оттирал въевшуюся акварель.
Давным-давно, когда Эван еще учился в Академии и мама неусыпно следила, чтобы он не отдавал предпочтение другим занятиям и не забрасывал рисование, он с огромным трудом позволял посторонним взглянуть на его картины. Маме это не нравилось, но Эван был далеко не так уверен в своем таланте, как она, и чувствовал, что первое же неодобрительное замечание надолго убьет в нем желание рисовать. Он и к маминой конструктивной критике едва-едва приучил себя, что уж говорить о каких-то чужих людях, не понимающих, что картины – часть души художника, в которую в грязных сапогах лучше не лезть. Теперь же Эван с радостью показывал даже самые сырые наброски, раздаривал направо и налево готовые картины, писал на заказ – и снова с удивлением не находил ни одного полотна, которым был бы недоволен. А новые обладатели картин вообще неизменно давились слюной от восторга.
Эван написал Бекетта, склоняющегося над пришедшим в себя пациентом – бьющая сквозь ресницы синева, без преувеличений и метафор согревающая улыбка, – а потом, дурачась, в килте и с волынкой. Он написал доктора Вейр, стоящую у наборного устройства и разрешающую проход успешно выполнившей миссию группе – чуть смягчившаяся жесткая складка у губ, спокойный взгляд, – а потом, движимый внезапной жалостью, сидящую на траве у маленького домика и подставляющую счастливое лицо утреннему свету. Тейла, зашедшая за чем-то к Эвану и случайно увидевшая почти готовую картину, долго молча смотрела на нее, потом перевела задумчивый взгляд на чуть тревожно улыбающегося автора, вежливо улыбнулась в ответ, ушла, и с тех пор Эван, встречая атозианку, чувствовал, как потеплело ее и без того замечательное отношение к нему. Тейлу Эван был готов рисовать круглосуточно и особенно радовался тому, что в ее портретах ему всегда лучше всего удавалось ухватить именно то, что он хотел показать; он упрямо не желал расставаться с надеждой, что однажды она попозирует ему, чуть подольше замерев так, как она замирала, в очередной раз неуловимым движением уложив на лопатки подполковника Шеппарда. Эван написал симпатичную техничку Эльзу в гобеленовом стиле, с единорогом, преклоняющим перед ней колени; судя по тому, каким густым румянцем она залилась и как смущенно-польщенно улыбнулась ему, она знала о специфических особенностях поведения единорогов, но не истолковала авторскую вольность ложно.
Когда Эван только пришел на Атлантиду, он почти сразу понял, что если хочешь добиться чего-то, что требует разрешения высокого начальства, действовать лучше всего через глав военного контингента или научного отдела. С подполковником Шеппардом Эван сработался достаточно быстро, но все равно с ним очень часто было тяжело. За весь срок обучения в Академии Эван не схлопотал ни одного дисциплинарного взыскания, за что над ним добродушно подшучивали и чем он сам втайне очень гордился; подполковник Шеппард вряд ли мог похвастаться чем-то подобным, и иногда Эвана так и подмывало спросить, как ему вообще удалось забраться так высоко. С доктором МакКеем дело обстояло еще хуже. Не то чтобы он не нравился Эвану, просто Эван предпочитал восхищаться его великолепным умом и слушать их неумирающие перепалки с доктором Зеленкой с почтительного расстояния; неудивительно, что на первой же совместной миссии Эван, обычно тщательно следивший за языком, не смог удержаться от подколки – уж очень надоел ему несносный канадец со своим защитным костюмом. Короче говоря, абстрактно они были очень хорошие ребята, но Эван тем не менее старательно избегал действий, требовавших разрешения высокого начальства, и все-таки эти двое, сами того не зная и не желая, нашли, чем осложнить Эвану жизнь: написать их портреты, ну хотя бы более-менее жизнеспособный набросок сделать, ему не удавалось никак.
Эвану необязательно было видеть объект в режиме реального времени, достаточно было единожды посмотреть на него, поставив так, как надо, и образ прочно поселялся в голове, словно выжигался на сетчатке, как монохромная трехмерная матрица, с которой потом можно было делать, что угодно, как угодно вертеть и раскрашивать. Эван видел подполковника и ученого достаточно много раз и в достаточно разнообразных условиях, чтобы составить внушительный арсенал на все случаи жизни. Он пробовал рисовать их в разных костюмах, в разной обстановке, но всегда чего-то не хватало, сколько бы дополнительных штрихов он ни добавлял. Портрет, удивительно, почти фотографически похожий на оригинал, вызывал смутное чувство ущербности и беспокойства непонятного происхождения.
Постепенно черновики Эвана заполонили стоящие дыбом волосы и скептические кривые ухмылки, в конце концов вытеснив даже симпатичную техничку. Он стал бояться, что, если в один ужасный день до них дойдет, что они единственные, кого он еще хотя бы не набросал начерно, кто-то из них – скорее всего, нарцисс МакКей – потребует, чтобы Эван нарисовал его. А где один, там и второй, уж в этом можно было не сомневаться. Вполне вероятно, что им самим понравится результат, но Эван знал, что ему не понравится, объяснить, почему, он не сможет, и это неизбежно повлечет за собой необратимый декаданс.
Проблема разрешилась внезапно и сама собой. Был обычный день, но на горизонте собрались причудливые облака, и Эван, ударными темпами закончив бумажные дела, вытащил мольберт на подходящий балкон. Дул легкий ветерок, время от времени усиливаясь и тут же опадая, чуть морща океанскую гладь, город успокаивающе гудел у Эвана за спиной, и он уже закончил контуры облаков и приступил к полукруглым лезвиям синеватых волн, когда ветер донес до него обрывки фразы и смех. Эван нашел глазами источник звука, вздрогнул и замер, вдавив кисть в холст. На балконе соседней башенки, ярусом ниже его, стояли подполковник Шеппард и доктор МакКей. МакКей сунул руки в карманы и широко улыбался, подполковник облокотился о поручень и смотрел на воду, и каждый был доволен собой и городом, который считал своим, и было странно в который раз видеть, как мирно уживаются эти далеко не самые уживчивые короли. Еще более странной была поспешность, с которой Эван, отбросив карандаш и жадно подхватывая краску с палитры, прямо поверх волн чертил балконные перильца, выступы стены и две фигуры – очень схематично, только чтобы удержать мысль, не испугаться, не перегореть. Они ушли раньше, чем он закончил набросок, но Эван уже поймал то, чего ему не хватало в их ранних портретах: теперь, когда они оба были на одном холсте, ощущение неполноценности исчезло, и даже такая грубая зарисовка, с неаккуратными мазками и комочками краски, вызывала невольную улыбку, отчетливое воспоминание о стихийных, бесцеремонных пикировках подполковника и ученого и чувство, что на самом деле не такие уж они стихийные и бесцеремонные.
Осторожно, чтобы никто не увидел, Эван унес мольберт к себе и остаток дня и всю ночь аккуратно исправлял, дополнял, выписывал детали. Когда утром его спросили, чего это он такой сияющий, Эван только улыбнулся еще шире.
Закончив работу над двойным портретом, он думал, что вопрос исчерпан и тема закрыта, поэтому сам не понял, как нарисовалось объятие. Просто, в задумчивости чертя в блокноте, он, утомленный долгим тяжким совещанием, немного напутал с перспективой, и получилось, что голова МакКея как будто лежит на плече подполковника. Эван долго изумленно смотрел в блокнот и едва успел захлопнуть его, когда подполковник наклонился к нему что-то спросить. Вернувшись в свою комнату, он опасливо вытащил прожигающий карман блокнот. Глядя на рисунок, Эван подумал, что вряд ли во всем виноваты исключительно усталость и долго копившееся раздражение из-за неспособности нарисовать ученого и подполковника и надо как-то очищать подсознание от навязчивых идей, вот так опасно прорывающихся.
По-хорошему, начать очищение надо было бы с уничтожения порождения этого самого подсознания, но Эван почему-то только вырвал лист из блокнота и сунул его в папку со всякими бюрократическими шпаргалками. Как будто этого было мало, на следующий же день, когда он воевал с отчетами в своем кабинете, его вдруг непреодолимо потянуло дорисовать. Пару минут Эван боролся с собой, но потом плюнул, огляделся, осторожно пристроил лист среди бумаг, некоторое время всматривался в тонкие, как волоски, поблескивающие линии и наконец взял карандаш. Рисовать было удивительно легко, и он убеждал себя, прорисовывая вставки на куртке ученого и усталые морщинки в уголках глаз подполковника, что еще совсем немного потешит свое художническое эго и избавится от рисунка.
Когда отъехала в сторону дверь и в кабинет ворвался явно чем-то раздосадованный подполковник Шеппард, Эван не сразу понял, что случилось, а когда понял, то похолодевшими руками попытался как можно небрежнее прикрыть чем-то рисунок, но подполковник так стремительно подлетел к его столу, что Эван не успел. Подполковник открыл рот, чтобы съязвить по поводу отсутствия необходимости снабжать отчеты иллюстрациями, и заметил, что именно Эван рисует. Он закрыл рот, долго смотрел на рисунок – у Эвана даже мысли не возникло дальше развивать попытку замести следы – и наконец медленно, спокойно попросил посмотреть поближе. Эван затаил дыхание и протянул ему листок: страх, обдавший его ледяной волной, отступил, осталось только любопытство – что сделает подполковник?
Подполковник просто стоял, опустив плечи, и рассматривал рисунок, чуть наклонив голову, и против воли в Эване снова начал просыпаться жадный до одобрения автор. Мысль о том, нравится ли подполковнику его портрет, вытеснила подсчеты времени, которое Эвану осталось провести на Атлантиде и в армии вообще, и Эван взволнованно вглядывался в неподвижное лицо командира. Он уже был почти готов сказать что-нибудь, чтобы как-то привлечь к себе внимание, когда подполковник поднял на Эвана потемневшие глаза.
- Я слышал, вы часто дарите свои рисунки, - тихо, словно через силу сказал он. - Можно мне взять это?
Эван так удивился, что наконец выдохнул.
- Конечно, сэр, только...
- Я знаю, спасибо, - рассеянно пробормотал подполковник, аккуратно вкладывая лист бумаги в папку. - Рисуйте, у вас отлично получается.
И это была, пожалуй, самая лучшая похвала из всех, какие Эвану приходилось слышать.
Подполковник ушел, оставив Эвана наедине с ощущением, что ему только что позволили прикоснуться к чему-то невообразимому, настолько сокровенному, что хотелось зажмуриться и не дышать, и в то же время это было подано так просто и обычно, что хотелось догнать подполковника и спросить, понимает ли он сам, что вообще происходит.
Эту ночь Эван не спал. Он сидел на полу, прислонив двойной портрет к стене перед собой, и пытался понять, почему образцово-показательный мальчик Эван Лорн не осуждает своего командира. А осуждать было что, и еще как. Он должен был осудить то, как пугающе притих подполковник, увидев проклятый рисунок, даже как-то помолодел; то, как бережно, кончиками пальцев держал он лист бумаги; то, какая ласковая улыбка приученно – видно, не в первый раз – пряталась в уголках дрогнувших губ; и строже всего Эван должен был осудить спокойную, привычную, глубокую тоску, с которой подполковник смотрел на изображение. Нельзя военному так смотреть на подобные вещи, тем более, если он сам в них замешан. В таких случаях надо, если настроение хорошее, расхохотаться, довольно чувствительно заехать художнику кулаком в плечо, заметить, что шарж получился отличный, у МакКея уморительно толстые щеки (глупое лицо, внушительные залысины, подставить нужное), и велеть тут же, при командире, ликвидировать безобразие и больше ничего такого не делать. Если же настроение плохое, надо изъять компрометирующие материалы, ознакомить с ними руководство и потребовать отставки позорящего мундир офицера. Но подполковник повел себя так странно, что ближе к утру Эван даже начал немного сомневаться, что нарисовал именно то, что нарисовал. И именно эта странность не позволяла Эвану судить подполковника. Подполковник, кажется, просто физически не смог бы стать примером для подрастающего поколения, даже если бы захотел, но основополагающих правил он на памяти Эвана не нарушал ни разу. Значит, здесь было что-то такое мощное и огромное, что подполковник решился рискнуть всем ради одного маленького наброска. Этому было, по большому счету, только одно объяснение, очень простое и в то же время такое сложное, что Эван даже внятно подумать о нем не мог, да, впрочем, и не хотел. Подполковник, похоже, знал, что к чему, обо всем остальном Эвану думать было необязательно.
Комната медленно наполнялась зыбким утренним светом. Луч, проходящий сквозь витражные стекла, по-своему раскрасил подполковника и ученого, стоящих на балкончике, и Эван встал и подошел к окну. Он думал, что, наверно, стоит сделать маленькую копию портрета на балконе и подарить ее подполковнику; а может быть, не будет лишним сделать копию и для доктора МакКея: кто его знает, авось выйдет из этого что-нибудь хорошее; вреда-то уж точно не будет. И написать еще несколько двойных портретов, включая собственный, и разбросать их по комнатам, и, может быть, даже устроить выставку, и смертельно обидеться на любого, кому что-то покажется неправильным. Просто так, на всякий случай.

@темы: .IV.2 Текстуры, #fandom: Stargate Atlantis, Stargate Atlantis: Джон Шеппард, Родни МакКей. (табл.30)

---

[Allive]

Название: Филип К. Лаак
Фандом: Poker RPS
Автор: Allive aka  Doctor River [spoilers free] Song is a bad girl
Бета:  Alex Soler
Герои: Антонио Эсфандиари, Фил Лаак
Тема: V.1 Эврика!
Объём: 582 слова.
Тип: слэш
Рейтинг: R за одно слово.
Жанр:: типа хьюмор
Саммари: «В один прекрасный день жизнь Фила Лаака превратилась в кошмар…»
Авторские примечания: В английском языке есть две буквы, которые могут звучать в русском языке как «к» в определённых слогах. Герои фика будут говорить об именах, начинающихся на английскую букву “C”, многие из которых на русском языке начинаются с буквы «К», за исключением имени Charles, который произносится как «Чарльз».

В один прекрасный день жизнь Фила Лаака превратилась в кошмар. Чёрт дёрнул его заказать по почте новую пару тёмных очков. Он никогда ничего не заказывал по почте.
И почему-то не смог предвидеть, что дверь почтальону откроет Антонио, он же за него распишется и получит посылку.
–…Фиииил? Тут написано, что посылка доставлена Филипу К. Лааку. Почему «К»? Почему твоё второе имя не написано полностью? Или постой, – до Антонио медленно доходило. – Почему я до сих пор не знаю твоего второго имени?
Внутри Фила всё похолодело.
– Отдай! – он быстро вырвал бланк из руки Эсфандиари и сунул в карман.
– Постой, ты только что попытался скрыть от меня своё полное имя?
– Тебе показалось, – Лаак очень старался вести себя как обычно.
– Нет, мне не показалось. Если бы там было что-то простое, я бы спросил, и ты ответил. Значит, не Кристофер и не Кристиан, так ведь? Вряд ли Клод или Колин?
– С чего ты взял? – Фил начал нервничать.
– Да брось, ты нервничаешь! Я слишком хорошо тебя знаю. Лучше признавайся по-хорошему.
– Ни за что!
Если бы Филип К. Лаак знал, на что себя обрекает…
*
– Эврика! Кейси!
Фил уронил кружку.
– О боже, нет!
*
– Тоооониии, – Фил стонал, подаваясь навстречу сильным движениям Антонио внутри него. Тот неожиданно наклонился к его уху и одновременно обхватил пальцами его член.
– Конан?
– Бляяяяяяяяяяяяяя…
*
– А! Я знаю! Корнелиус.
Фил сбежал из комнаты, поклявшись не соглашаться на ролевую игру по ГП в постели.
*
– Кейд?
Фил молча отобрал у Эсфандиари последние выпуски комиксов Звёздных войн про последнего Скайуокера.
*
– Калеб! Точно, я не могу ошибиться!
Лаак застонал и нажал кнопку пульта, переключаясь с канала мультфильмов, по которому показывали "W.I.T.C.H".
*
– Каннингем! Почти как фамилия Алана.
– Пошёл в задницу! Нет.
*
– Кэмерон?
– Ага, Джеймс.
*
– Кларк! Ты умеешь летать?
– Давай ты прыгнешь с двадцать четвертого этажа, а я попробую тебя поймать!
– ...Не Кларк.
*
– Слушай, как думаешь, я похож на Дина Винчестера из «Сверхъестественного»?
– Тони, ты совсем не похож на него. А я не Кастиэль!
– Чёрт.
*
Смотреть вместе «Назад в будущее» три части подряд тоже было плохой идей.
– Клифф?
Ответом была хлопнувшая дверь.
*
– Может быть, Коннор? – предпринял Антонио очередную попытку.
Фил поклялся, что никогда больше не будет смотреть ни одну из частей «Терминатора».
*
– А ты веришь в приведения?
– Ну, я верю во что-то, о чём мы не знаем, – Лаак отмахнулся.
– Да ладно, даже в самое дружелюбное приведение на свете?
– …
– Фил? Зачем тебе подушка? Фил?! Аааа, я понял, понял, НЕ Каспер!..
*
– Твоя мама случайно не фанатка Иствуда?
– Спроси у неё сам.
– Может быть, отец был?
– Тони, моё второе имя НЕ Клинт!
*
– Слушай, а ты любишь Икс-менов? – вроде бы невинно спросил Антонио, протягивая Филу два билета на «X-men: First class».
– О, класс! – Фил просиял и схватил билеты. – Обожаю!
Он не сразу понял, что это очередная подстава Эсфандиари.
– …А кто тебе больше нравится Магнето или профессор Чарльз Ксавьер?
Лаак порвал билеты.
*
– Я тут подумал, может, ограбим банк?
– За каким хреном? У нас и так полно денег.
– Ну, я считал, что ты захочешь стать моим Клайдом…
– Сейчас, Бонни, кое-кто получит!
*
– Что смотришь? – Фил плюхнулся на диван рядом с Тони.
– «Южный парк». Как думаешь в этой серии Кенни убьют?
– Антонио, – Лаак вздохнул. – Во-первых, имя Кенни является сокращением от Кеннета, во-вторых, оно пишется через другую букву – через “k”, а моё второе имя пишется через “c”.
– Я понял. Не Кенни.
Фил только закатил глаза.
*
Антонио открыл рот, и Фил не выдержал:
– Кортни, чёрт бы тебя побрал! Меня зовут Филип Кортни Лаак!
Тони аккуратно закрыл рот и, усмехнувшись, сказал:
– Я хотел попросить тебя подать мне стакан.

Fin

@темы: .V.1 Фразы, #fandom: Poker RPS, Poker RPS: фандом в целом.(табл.50)

---

17-18/100, CSI:Miami, фандом в целом

[Tinka1976]

Название: Палач. Глава 1
Фандом: CSI:Miami, фандом в целом
Герои: Горацио, Эрик, Келли, Райан, Наталья, Фрэнк, Том, Кайл, нмп.
Рейтинг: PG-13
Тип: джен
Тема: Цитаты.
17. "Выдумка обязана быть правдоподобной. Жизнь - нет." М. Твен
18. "Сражаясь с чудовищами, берегись, как бы не стать одним из них." Ф. Ницше
Объем: 762 слова + 1350 слов
Примечания: Майами, ориентировочно 2011 год.
От автора: В тексте присутствуют отсылки к истории жизни Горацио, рассказанной в циклах "Книжные дети" и "Линия пунктиром", а также авторская трактовка этой самой истории, основанная на фактах, упоминавшихся в каноне. Тем не менее, для данного рассказа предыстория несущественна.

Глава 1.

Майами, 2011 год.

Как ни странно, до этого дня Горацио ни разу за все время работы в Майами не бывал в местной – довольно именитой, к слову сказать – полицейской академии. Фрэнк Трипп захаживал туда регулярно, даже читал какие-то курсы, а уж на выпуске бывал чуть ли не в обязательном порядке. Иногда, пропустив стаканчик после работы, он любил рассказывать про то, как приятно видеть молодых парней, еще горящих желанием тянуть эту чертову лямку со всей душой и старанием. Кроме того, Фрэнк считал себя тонким психологом, а потому предпочитал наблюдать за парнями, которые через несколько лет могут оказаться в его отделе, не тогда, когда они из кожи вон лезут, пытаясь зарекомендовать себя перед потенциальным начальником, а когда они расслабляются. Горацио обычно понимающе усмехался в ответ на эти излияния и, пожимая плечами, добавлял, что ему-то там ловить нечего, будущих криминалистов легче встретить в университете, чем в полицейской академии, а от предложения выпить традиционно отказывался, приводя свой коронный довод «кто-то же должен вести машину». На самом деле, как подозревал Фрэнк, выпивка и выпуск полицейской академии были каким-то образом связаны в воспоминаниях Кейна, и связаны не самым лучшим образом, поэтому от расспросов или уговоров Трипп столь же традиционно воздерживался.
Горацио, действительно, было что вспомнить, и воспоминания были не самыми приятными, однако предположение Фрэнка о славной дружеской попойке даже и близко не стояло к реальности. В реальности был крепко перебравший накануне отец, не слишком удачная попытка свежеиспеченного офицера полиции не позволить ему ударить мать и уложить буяна спать и, как результат, внушительный фингал под глазом, которым Горацио пришлось «светить» на выпуске, поскольку косметические уловки не помогали полностью скрыть такое великолепие.
Впрочем, в том, что касалось его жизни, Горацио частенько вспоминал одно из знаменитых изречений Марка Твена: «Выдумка обязана быть правдоподобной. Жизнь – нет». Его жизнь была прекрасной иллюстрацией к этому тезису.
Начать… Да хоть со смерти родителей. Кто мог предположить, что парня, совершившего убийство, не посадят, что он сможет продолжить службу в полиции и даже достичь нынешнего положения?
А состоявшийся лишь много лет спустя суд? Горацио не раз добрым словом помянул своего лейтенанта, который оказался настолько предусмотрителен, что сумел вложить в дело неопровержимые доказательства состояния аффекта обвиняемого, которые остались действенными и семнадцать лет спустя. Два листка бумаги: результаты теста по стрельбе, сданного детективом Кейном за несколько недель до рокового дня, и результаты баллистической экспертизы. Едва присяжные осознали, что отличный стрелок расстрелял все патроны, попав в надвигающегося с расстояния нескольких футов человека лишь последним выстрелом, когда промахнуться стало физически невозможно, дальнейшее красноречие прокурора, считавшего, что он нашел слабое место в доводах защиты, оказалось бесполезным. Состояние аффекта и самооборона были признаны, и дело было окончательно закрыто.
После этого были Пенсакола и Джулия… Насколько правдоподобно выглядит скоротечный роман во время работы под прикрытием, беременность девушки и ее загадочное исчезновение без объяснения причин?
Или чего стоит появление сына, о котором отец и не подозревал, через шестнадцать лет, и заодно появление его матери некоторое время спустя, причем именно в день суда и решения вопроса об опеке?
Вся история взаимоотношений Горацио с Кайлом была гораздо больше похожа на странную выдумку, напоминавшую то добрую, то страшную сказку.
Подозреваемый в убийстве подросток оказался сыном Горацио, невиновным в убийстве, зато тут же совершившим похищение. Долгие месяцы тюрьмы и страха, явление Джулии, ее притязания на опеку, ускользнувшее прямо из-под носа счастье. Горацио потребовалось немало терпения, чтобы не начать все крушить и строить заново по своему разумению. Но он выдержал – и судьба уступила, правда, в своей странноватой манере. После срыва и устроенной в лаборатории стрельбы Джулия оказалась на пожизненном принудительном лечении, а Кайл ушел в армию и чуть не погиб там, наступив на мину, о чем Горацио узнал уже постфактум, и что еще долго аукалось ему кошмарными снами.
Но все это было не сном, а его жизнью. Как и воскресший после мнимой смерти брат, вновь умерший на его руках в далекой Бразилии, и убитая на следующий день после свадьбы жена…
Все это было жизнью Горацио Кейна, слишком реальной для выдумки: кровью Марисоль на его руках, ее прощальной грустной улыбкой, последним вздохом брата, и – вот сейчас – таким взрослым, не только внешне, но и внутренне, сыном. Который, вернувшись из армии, некоторое время помыкался, перебирая разные занятия вроде автомеханика или рабочего в порту, а потом вдруг объявил, что желает пойти по стопам отца – и поступил в полицейскую академию. А теперь, сияя улыбкой, принимает поздравления – и уже ищет взглядом отца, чтобы совсем как в далеком теперь уже прошлом сжать кулак в коротком победном жесте и понять по улыбке Горацио, что на этот раз тот вполне счастлив.
Его сын – офицер полиции. После всего пережитого такое воплощение потаенной давней мечты казалось Горацио слегка неправдоподобным, но…
Это ведь выдумка должна быть правдоподобной, не так ли? А в жизни… Пусть сбываются мечты.

***

Вероятно, в каждом большом городе есть такие кварталы, одна мысль о проведении расследования в которых вызывает у большинства копов тяжелый вздох, порой сопровождаемый отборной руганью – мысленно или вслух.
В Нью-Йорке таким кварталом по праву считается Бронкс, где полицейский может схлопотать пулю только лишь за то, что он полицейский, даже теперь, когда Нью-Йорк признан одним из самых безопасных мегаполисов. Впрочем, многие в равной степени не любят вести расследование на Манхеттене, но кварталы богачей и знаменитостей – это всегда совершенно отдельная история.
В Майами многие полицейские недолюбливают вести расследование в кварталах беженцев с Кубы – за то, что тамошние жители в большинстве своем за долгие годы жизни в Америке так и не освоили толком английский, а также за обилие нелегальных эмигрантов, иметь дело с которыми совершенно невозможно – они не скажут правды только потому, что боятся всего на свете, даже собственной тени.
Горацио Кейн больше всего не любил вести расследование в квартале копов. При том, что, казалось бы, бывшие коллеги, матерые полицейские, должны бы помогать всеми силами и со всем желанием… Но представьте себе на минутку, что вы решили сыграть в футбол с командой бывших футбольных тренеров. И вместо того, чтобы пасовать или пытаться пробить по воротам, они беспрестанно по косточкам разбирают вашу технику ударов по мячу, гадают, кто мог вас так научить, вспоминают былые дни, превозносят собственную методу обучения… Представили? Аналогичные ощущения постоянно испытывал Горацио, пытаясь вести дело в квартале бывших полицейских. В его случае дело усугублялось еще и тем, что основная масса отставников переехала сюда из Нью-Йорка, соответственно, эти люди помнили его самого зеленым новичком. Покровительственное «сынок» постоянно испытывало терпение Горацио – такое обращение было приятно ностальгическим в устах его первого напарника, Отто Майерса, но постоянно слышать это от подозреваемых и свидетелей было весьма дискомфортно.
Тем не менее, приходилось держать себя в руках и вести дело, мысленно благодаря бога, что серьезные происшествия, где требуется присутствие криминалистов, случаются в этом квартале гораздо реже, чем в прочих.
В данном случае речь шла об убийстве, и, что хуже всего, бывший коп выступал не в роли жертвы, а в роли убийцы. Хотя нет, хуже всего в данной истории было то, что жертве едва ли исполнилось семнадцать, а убит мальчишка был двумя выстрелами в спину.
Убийца даже не пытался скрыться, чувствуя себя хозяином положения. Сам вызвал полицию, сам торжественно вручил им орудие убийства. Теперь он стоял возле желтой ленты и обстоятельно расписывал Фрэнку Триппу, как было дело. Горацио слушал краем уха, в то же время пристально оглядывая место преступления.
Рассказ Джорджа Арчера был прост и гладок. Он проснулся среди ночи – а спит он чутко, возраст, понимаете, – от какого-то шума в гостиной. Предположив, что в дом проникли воры, прихватил с собой наградной девятимиллиметровый и спустился вниз. Там увидел силуэт мужчины – тот возился с видеоаппаратурой, вероятно, отсоединяя шнуры. Арчер окликнул вора, тот бросился бежать, зачем-то прихватив с собой коробку кукурузных хлопьев, забытую хозяином перед телевизором. Выскочив следом на улицу, Арчер выкрикнул: «Стой, стрелять буду!», – сделал предупредительный выстрел в воздух и два выстрела по силуэту.
– Как видите, стрелять еще не разучился, – самодовольно заметил Арчер.
– То есть всего вы сделали три выстрела? – уточнил Фрэнк.
– Совершенно верно, – кивнул Арчер. – Но в обойме недоставало двух или трех патронов.
Горацио услышал, как Фрэнк засопел, и сам мысленно поморщился. Установить, сколько выстрелов произведено этой ночью, три, пять или шесть, практически невозможно. Конечно, патрульные опросят соседей, но даже если все дружно подтвердят, что слышали именно три выстрела, это ничего не доказывает.
Келли закончила щелкать фотоаппаратом, повернулась и украдкой оттопырила три пальца, подтверждая, что она нашла ровно три гильзы. Горацио коротко кивнул и вернулся к осмотру места преступления, пытаясь найти причины, заставившие его сомневаться в правдивости рассказа.
Пожалуй, первое, что цепляло взгляд – слишком уж субтильное телосложение мальчишки. Даже в темноте его сложно было принять за мордоворота, с которым не справился бы крепкий семидесятилетний старик вроде мистера Арчера. Горацио прекрасно понимал, что многолетняя привычка к перестраховке у человека, не понаслышке знающего, сколь обманчива бывает внешность, могла заставить схватиться за пистолет вместо того, чтобы просто скрутить пацана. И все же в этой перестраховке ему чудилась холодная расчетливость, а не растерянность и испуг пожилого человека.
Второй деталью, которая привлекла внимание Горацио, стала та самая коробка хлопьев, которую, по словам Арчера, мальчишка схватил, убегая. На коробке виднелся довольно отчетливый кровавый отпечаток, а выброшенная вперед рука воришки действительно была в крови. Это настораживало. Получалось, уже будучи раненым, мальчик сначала инстинктивно зажал рану, выпустив коробку из рук, а затем, дотянувшись до нее уже окровавленной рукой, зачем-то отшвырнул чуть дальше, рассыпав часть содержимого. Выглядело бессмыслицей.
– Прости, Горацио, девяносто пятое шоссе забито насмерть, – торопливо проговорил Том Ломан, подныривая под ленту и сразу же приступая к осмотру тела.
Лейтенант бросил быстрый взгляд на Триппа, и тот, за годы совместной работы научившись прекрасно понимать подобные сигналы, тут же взял подозреваемого под локоть.
– Нам придется проехать в участок, мистер Арчер, – сказал Фрэнк, – записать ваши показания под протокол.
– Два пулевых ранения в спину, – Том прощупал затянутой в перчатку рукой входные отверстия, затем перевернул тело. – Одна навылет, – констатировал он.
– Келли, – негромко позвал Горацио.
– Я займусь, – кивнула она.
– Остальное, как всегда, после вскрытия, – привычно закончил Ломан и замахал рукой, подзывая парней с каталкой для трупа.
Горацио еще раз огляделся вокруг и прошел в дом.
– Хозяин, похоже, был без ума от этих хлопьев, – сказал со стороны кухни Райан Вулф, на секунду оторвавшись от объектива фотоаппарата. Сделал еще несколько снимков и продолжил: – Тут их годовой запас, не меньше.
Горацио кивнул, показывая, что слышал. Стариковские причуды его не интересовали. Прищурившись, он оглядывал гостиную.
– В чем дело, Эйч? – спросил Эрик. – Что тебя смущает?
Горацио усмехнулся. Эрик Делко неплохо знал босса, так что ему не составляло труда догадаться по выражению его лица. Еще бы знать, что именно его смущает…
Впрочем…
– Эрик, – задумчиво протянул Горацио. – Представь, что ты пришел за этой техникой.
– Я прихватил бы пару друзей, – кивнул Эрик, окинув взглядом огромную жидкокристаллическую панель и высокие колонки стереосистемы.
– Я не об этом, – качнул головой Горацио. – Арчер сказал, что его разбудил шум. Эрик, чем тут можно было нашуметь?
Делко прошелся по комнате, оглядываясь. Слегка толкнул ногой низкий столик, изображая, что наткнулся на него в темноте. Столик сдвинулся, но пушистый ковер поглотил звук.
– Может, он нашумел, когда влезал в дом? – предположил Райан, с интересом наблюдавший за их опытами.
Горацио подошел к стеклянной двери, через которую можно было попасть в гостиную со двора, осмотрел ее, попробовал открыть.
– Не заперто, следов взлома нет.
Дверь скользила в пазах практически бесшумно.
– Может быть, он спустился на кухню… ну, водички попить? – спросила Наталья, спускаясь сверху.
– С пистолетом? – скептически уточнил Горацио.
– Ты хочешь сказать… – Райан нахмурился и затеребил ухо.
После пережитого пару лет назад обвинения в краже и убийстве Райан довольно болезненно воспринимал подозрения в адрес офицеров полиции.
– Окно не разбивали, оно открыто, – добавил Эрик, отдернув штору. – А это… – он присел, тронул пол в образовавшемся прямоугольнике яркого света. Поднял глаза на коллег: – Отбеливатель.
Слово звучало приговором.
– Это объясняет, почему я нашла пулю между домом и телом, хотя ее там никак не могло быть, – сказала Келли, появляясь в дверях. – По словам Арчера, мальчик бежал, и пуля, пройдя навылет, должна была быть на большем расстоянии от дома, чем тело.
Келли мяла в руках пакетик с окровавленной пулей, Эрик хмуро оглядывал замытое пятно на полу, Райан смотрел в сторону с совершенно несчастным выражением лица, Горацио, отвернувшись, кусал губы и барабанил пальцами по жетону.
Озвучивать вывод не хотелось никому.
– Ницше говорил: «Сражаясь с чудовищами, берегись, как бы не стать одним из них», – вполголоса проговорила Наталья.
Все покивали, соглашаясь. Ни для кого из них не было секретом, как часто полицейские, отдавшие всю жизнь раскрытию преступлений, сами становились преступниками, уверовав в собственную исключительность и безнаказанность. Но вести подобные дела от этого легче не становилось.
– Что ж, – Горацио первым взял себя в руки. – Эрик, ты заканчиваешь здесь. Выясни, что на самом деле тут произошло. Келли, займись оружием. Райан, Наталья, вы опрашиваете соседей. Что видели, сколько выстрелов слышали, что могут сказать об Арчере и его жизни. Я возвращаюсь в лабораторию, попытаемся что-то выжать из Арчера и узнать что-нибудь о жертве. Будьте…
Договорить ему не дал раздавшийся неподалеку крик.

@темы: .V.3 Цитаты, #fandom: CSI, CSI Miami: фэндом в целом (таб.100)

---

[Лопоуша]

Название: Недоумение папы Ди
Фандом: Petshop of Horrors
Герои: папа Ди и его душевные терзания
Тема: измена
Объём: 162 слова
Тип: джен
Рейтинг: G
Саммари: Папа Ди хочет понять и не может...


Где, в чем мы ошиблись с воспитанием? Когда еще не поздно было все исправить?
Мы вырастили предателя… Ужасно.
Пытаюсь понять мотивы его поступков – и не постигаю.
Быть может, все не совсем безнадежно? Мальчик просто запутался, оступился…
И все же – я видел собственными глазами.
Трудно выговорить это… Словно, пока не произнесено вслух, все неправда, не на самом деле.
Мой сын изменил всем идеалам, всем принципам семьи. Выживание какого-то ничтожного представителя рода человеческого он поставил выше благополучия животного… И какого животного! Редчайшего, бесценнейшего вида.
На моих глазах истинный, неподдельный тотэцу, намереваясь утолить голод, самым естественным образом собрался приступить к поеданию не слишком упитанного, но все же, видимо, довольно калорийного экземпляра человеческой породы – к тому же, насколько мне известно, состоящего на службе в полиции, а значит, особенно никчемного и никакой объективной ценности не представляющего…
А мой родной сын ему воспрепятствовал! Нарушил естественный ход событий, прервал процесс пищеварения бедного животного, еще и пальчиком погрозил.
Как он мог? Что им руководило? Не нахожу ответа…

@темы: .II.4 Детектив/преступление, #fandom: Petshop of Horrors, Petshop of Horrors: фэндом в целом (таб.30)